Привет от синего зайца

Кто сказал, что наука должна быть серьезной и прагматичной? Мы снимаем перед ним шляпу, но наше следующее объявление не для него. Ликуй, поколение снежинок и зайчиков, выросших на мультиках "Ну, погоди!" и "Мешок яблок"! В Пушкинском Доме (Институте русской литературы РАН) готовится конференция "Философия зайца: неожиданные перспективы гуманитарных исследований"!

Своим названием конференция обязана министру культуры РФ Владимиру Мединскому. Нет, он не является ее инициатором. Скорее наоборот. Просто год назад в интервью "Бизнес FM" от защиты структурной реформы министр перешел к нападению на дореформенные порядки:

— Я вам называю тему конкретной научной работы, я не могу понять, что в ней кроется, называется она "Философия зайца", и в течение пяти лет люди под это дело получали финансирование. Каких зайцев они исследовали, какая философия, понять невозможно! — кипятился Владимир Ростиславович.

В действительности же подобное исследование, да еще на средства госбюджета, не проводилось. Правда, было дело: сотрудник Института культурологии В.Л. Рабинович написал стихотворение "Трансмутация зайца" (видимо, оно и вспомнилось министру). Строки родились в редкие минуты отдыха, когда культуролог корпел над феноменом алхимии в средневековье, и оказались в тему. Но поделился Рабинович своими стихами с человечеством безвозмездно, то есть даром.

Слова Мединского всколыхнули определенные круги. Нашлось немало готовых плюнуть в душу деду Мазаю. Выгнать зайчика из лубяной избушки и поселиться там с хитрой лисой. Другие возражали: опомнитесь, ребята! Кто накосит вам трын-травы? Кто заставит самых красивых девушек сначала раздеться, а потом нарядиться в ушки и сексуальные купальники с хвостиками? Кто пожертвует свою шкурку на тулупчик, чтобы в итоге спасти вашу шкуру в разгар русского бунта? Кто скажет медведю: "Просто кто-то слишком много ест"? Кролик, минуточку, тоже из зайцевых. И мир определенно станет беднее, если из него исчезнут Мартовский Заяц и заяц ПЦ и его воображаемые друзья Щ, Ф, грелка и свиная отбивная с горошком.

Такое вот существо — плодовитое, богемное, безбашенное, но вместе с тем лучше многих способное зреть в корень. Волей-неволей, заяц стал символом независимости научных учреждений от учреждений бюрократических, свободы в выборе темы научных исследований. А раз так, получите, чиновники, лепусов всех мастей!

Libs.ru, как сообщество людей свободных, творческих, молодых и задорных, обожает "дни непослушания". Тем более, противостояние зайцев и реформаторов началось задолго до рождения ныне здравствующих чиновников и академиков. В XIX веке Лев Толстой боролся с собственными зайцами. И кажется мне, эти длинноухие (да еще прекрасного синего цвета!) победили.

***

В 1852 году в журнале "Современник" была напечатана повесть "Детство" начинающего писателя графа Толстого. В нее вошел прелестный эпизод: Николенька, побывав с взрослыми на охоте, рисует.

"У меня была только синяя краска; но, несмотря на это, я затеял нарисовать охоту. Очень живо изобразив синего мальчика верхом на синей лошади и синих собак, я не знал наверное, можно ли нарисовать синего зайца, и побежал к папа в кабинет посоветоваться об этом. Папа читал что-то и на вопрос мой: «Бывают ли синие зайцы?», не поднимая головы, отвечал: «Бывают, мой друг, бывают». Возвратившись к круглому столу, я изобразил синего зайца, потом нашел нужным переделать из синего зайца куст. Куст тоже мне не понравился; я сделал из него дерево — скирд, из скирда — облако и наконец так испачкал всю бумагу синей краской, что с досады разорвал ее и пошел дремать на вольтеровское кресло".

Удивительно, да, что именно синий заяц стал для ребенка непреодолимым препятствием? Лошадь, гончих, даже себя синим нарисовал — зайца не смог! Как невозможно навсегда остаться маленьким, искренним, верящим в чудо первооткрывателем мира. Конечно, синий или голубой (то есть небесного цвета) заяц не может равняться с крутыми архетипами, вроде Мирового Древа или мандалы. Но все же где-то на задворках коллективного бессознательного он грызет свою морковку и периодически проказничает в головах у писателей. И никто не может его изловить!

Вот вышли на промысел в русскую хтонь герои "Охотничьих рассказов" Георгия Торпана:

"— Голубой, голубой! — запальчиво крикнул Тяпкин, срываясь с места.

Заяц подпрыгивал между лучами фар, будто топтался на одном месте, очерченном двумя светлыми полосами. Раздвинув ноги для упора, Тяпкин прицелился, поджидая, пока он приблизится на выстрел, и через мгновение нажал спуск. Сухо звякнул боек ударника.

— Осечка, — сказал Макаров. — Приложись еще раз, авось выпалит.

Тяпкин взглянул на него вопросительно, и выстрелил дуплетом. Заяц продолжал бежать".

А вот известный сербский журналист и писатель Душан Радович:

"В трех морях я побывал,
Три страны миновал,
Три горы я перешел
И тогда его нашел —
ГОЛУБОГО ПРЕКРАСНОГО ЗАЙЦА,
Лучшего зайца на свете.

Этот заяц умеет играть,
Этот заяц умеет стирать,
Этот заяц умеет вязать,
Может сказку вам рассказать,
Может вкусный обед сварить,
По-французски поговорить…"

Итог встречи очевиден: поэт поймал зайца, чтобы унести с собой, но небесный ушастый улизнул от него. Это вам не синий троллейбус, в который на ходу, но все-таки успел запрыгнуть Булат Окуджава. Синий заяц взрослым в руки уже не дается! Этот зверь живет в стране детства!

***

Но вернемся к зайцу Толстого.

Явление синего лепуса связано с исследованием феномена искусства. Довольно нестандартная ситуация, чтобы писатель посвятил сему вопросу дебютное произведение. Толстой же делает это, да еще с виртуозностью суфийского поэта: никаких скучных терминов, только калейдоскоп образов.

Что породило искусство? Теоретики утверждают: половое влечение и любовь к игре. О чем повесть "Детство"? О последних играх Николеньки и его первых увлечениях. К примеру, влюбившись в Сережу Ивина, Николенька относится к нему, по выражению Толстого, как художник к своему произведению.

Настоящее искусство отличается безрассудной искренностью и непосредственностью. А взрослый человек — вот трагедия! — теряет эти качества. Отец подтверждает Николеньке, что синие зайцы существуют, однако уже не может служить авторитетом в столь тонком вопросе. И Толстой подробно описывает почему. Петр Александрович живет по правилу: что доставляет удовольствие и счастье — то и хорошо, то и правильно. Оригинальность он употребляет "как средство, заменяющее в иных случаях светскость или богатство". Для Толстого духовный прагматизм Петра Александровича — воплощение анти-искусства. Стоило Николеньке обратиться к такому эксперту, как папенька, — и оскорбленный заяц показал хвостик и ускакал в синие дали.

Другой персонаж "Детства", в котором "слишком много здравого смысла", — старший брат Володя. Он портит всем детям настроение, отказываясь играть в Робинзона. Мол, какой смысл "грести веслами", если сидишь на земле. Николенька расстроен: "Коли так рассуждать, то и на стульях ездить нельзя". А ведь сколько разных приключений случалось с братьями "в дороге", когда зимними вечерами дома они воображали, что кресло — это коляска, а стулья — тройка коней!

"Ежели судить по-настоящему, то игры никакой не будет. А игры не будет, что ж тогда остается?"

***

Остаются раздражение и досада, что у Николеньки и Володи, что у взрослого Толстого. Спустя 45 лет, в 1897 году вышло пухлое эссе "Что такое искусство". Открывает его саркастичное, в духе брата Володи, описание репетиции оперной постановки. На сцене изображалось шествие индейцев в желтых башмаках и с алебардами. По сюжету они привезли невесту индейскому царю. Пение, оркестр и шествие никак не слаживались. Привожу в сокращении:

"Начиналось шествие речитативом наряженного в какого-то турка человека, который, странно раскрыв рот, пел: "Я невесту сопровожда-а-аю". Пропоет и махнет рукой — разумеется, обнаженной — из-под мантии. И шествие начинается, но тут валторна в аккорде речитатива делает не то, и дирижер набрасывается на валторну, браня его самыми грубыми словами. Все начинается сначала. Индейцы с алебардами опять выходят, шагая в своих странных обувях, опять певец поет: "Я невесту провожа-а-аю". Но тут пары стали близко. Опять стук палочкой, брань, и опять сначала. Опять: "Я невесту провожа-а-аю", опять тот же жест обнаженной руки из-под мантии, и пары расстанавливаются кругом и начинают петь. Все, казалось бы, хорошо, но опять стучит палочка, и дирижер страдающим и озлобленным голосом начинает ругать хористов: оказывается, что при пении хористы не поднимают изредка рук в знак одушевления. "Что, вы умерли, что ли? Коровы! Что, вы мертвые, что не шевелитесь?" Опять сначала, опять "невесту сопровожда-а-аю". Репетиция продолжается шесть часов сряду.

Трудно видеть более отвратительное зрелище. Что же здесь делается, и для кого? Дирижер измучен, как рабочий; да из-за какого дела он мучается? Никогда таких индейцев не было и не могло быть; речитативом не говорят и квартетом, ставши в определенном расстоянии, махая руками, не выражают чувств; с фольговыми алебардами, в туфлях, парами, нигде, кроме как в театре, не ходят, и никого в мире все эти представления тронуть не могут. И вся эта гадкая глупость изготовляется не только не с доброй веселостью, не с простотой, а с злобой, с зверской жестокостью".

Объективно? Весьма! Особенно сегодня, когда из всех искусств важнейшим для нас являются реклама и пиар. Кто работает в этой сфере, тот знает, что сахарные сны разума очень редко изготавливаются "с доброй веселостью".

Далее Толстой педантично рвет на клочки искусство вычурное, неясное, неискреннее. Упрекает, что оно потеряло новизну содержания, потому что ориентируется на степень доставляемого наслаждения — а "нет ничего более старого и избитого, чем наслаждение" (привет Петру Александровичу!). Возмущается, что на поддержание сферы искусства расходуются миллионные субсидии от правительства, словно на войну, — и что взамен? Один быстро вертит ногами, другой — перебирает клавиши, третий рисует все, что увидит. Разумная критика? Вполне. Но и брату Володе в "Детстве" Николенька и другие дети не отказывали в разумности суждений, однако не соглашались с ним.

В юности Толстой зачитывался Руссо и "Искусство" писал не с чистого листа, а отталкиваясь от популярных идей, что культура есть ложь и преступление. Но современники вспомнили, что Руссо любил стоять на солнцепеке с непокрытой головой, чтобы мозг работал интенсивнее. И решили, что граф Толстой, видимо, совсем перегрелся. Объявили эссе "парадоксальнейшим сочинением" автора.

Что не так? Думаю, дело в критике якобы мертвеющего искусства с позиции… "мертвого" зрителя, для которого искусство умерло априори. Толстой опустился на точку зрения Володи, который сидит сложа руки, пока ребята на лесной опушке играют в мореплавателей: "Он отвечал, что оттого, что мы будем больше или меньше махать руками, мы ничего не выиграем и не проиграем и все же далеко не уедем". Володя упускает очевидное: цель игры — не выигрыш и не передвижение в пространстве.

К тому моменту, когда началась работа над эссе "Что такое искусство", граф был глубоко разочарован в "Детстве". Он считал повесть слишком литературной, искусственной и обличал: "Утонченное искусство развращает душу". Согласно выводам, которые писатель делает в эссе, "Детство" не просто будет забыто — повесть нужно забыть. И с последним он промахнулся.

***

Почему мне кажется, что граф испытывал предубеждение против искусства и отрицал даже явные доказательства его жизненности? Потому что, когда становишься свидетелем смерти кого-то или чего-то, сложно поверить в его воскресение. А писателю было явлено надгробие искусства.

Поздний Толстой пишет иначе, живет иначе, иначе ко всему относится. Почти все исследователи сходятся во мнении, что виной тому потрясение, пережитое писателем в 1869 году, его "арзамасский ужас". Посеянный в душе, с годами ужас завладел ею почти полностью. Сочиняя "Что такое искусство", граф параллельно работал над "Записками сумасшедшего", где описал свою встречу со смертью и злом.

В тот день в приятном настроении Толстой отправился в Пензенскую губернию купить новые земли. В дороге он задремал — и вдруг проснулся от страха, тоски и ощущения, что вот тут, сейчас он умрет. На ночлег остановились в арзамасской гостинице. Жуть еще сильнее сковала Толстого, когда он оказался в гостиничном номере.

"Чисто выбеленная квадратная комнатка. Как, я помню, мучительно мне было, что комнатка эта была именно квадратная. Окно было одно, с гардинкой красной… Зачем я сюда заехал? Куда я везу себя? От чего, куда я убегаю? Я убегаю от чего-то страшного, и не могу убежать. Да что это за глупость, — сказал я себе. — Чего я тоскую, чего боюсь?

— Меня, — неслышно отвечал голос смерти. — Я тут.

Я лег было, но вскочил от ужаса. И тоска, и тоска, — такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно. Кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать. Еще раз прошел посмотреть на спящих, еще раз попытался заснуть; все тот же ужас, — красный, белый, квадратный. Мучительно сухо и злобно, ни капли доброты я в себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало".

Литературовед Ксана Мечик-Бланк, а следом замечательная однофамилица графа Татьяна Толстая (внучка не Льва, а Алексея) обратили внимание, что характеристика "арзамасского ужаса" ("красный, белый, квадратный") очень похожа на описание картины Малевича "Женщина в двух измерениях", она же "Красный квадрат". А там уже кистью подать до "Черного квадрата", которым Малевич, по его словам, "свел все в нуль". На выставке футуристов в 1915 году черный квадрат в белом окладе занял красный угол — где в домах вешают иконы. Икона нового времени, смерть искусства. Или, словами художника и искусствоведа Александра Бенуа, самоутверждение "того начала, которое имеет своим именем мерзость запустения и которое кичится тем, что оно через гордыню приведет всех к гибели".

В эссе "Квадрат" Татьяна Толстая назвала написание "Черного квадрата" сделкой с Дьяволом. Вершиной творчества Малевича, после которой начался неизбежный спад:

"Под конец жизни он попытался вернуться к фигуративному искусству, и эти вещи выглядят так страшно, как это можно было предсказать: не люди, а набальзамированные трупы, восковые куклы напряженно смотрят из рамок своих одежд, словно бы вырезанных из ярких клочков".

На 45 лет раньше представ перед Толстым, квадратное зло изменило и его:

"Не сразу, но неуклонно — он отрекся от жизни, какую вел до того, от семьи, от любви, от основ мира, окружавшего его, от искусства. Некая открывшаяся ему "истина" увела его в пустоту, в ноль, в саморазрушение. Еще впереди была Анна Каренина (безжалостно убитая автором, наказанная за то, что захотела жить), еще впереди было несколько литературных шедевров, но квадрат победил, писатель изгнал из себя животворящую силу искусства, перешел на примитивные притчи, дешевые поучения и угас прежде своей физической смерти, поразив мир под конец не художественной силой своих поздних произведений, но размахом своих неподдельных мучений, публичным самобичеванием неслыханного масштаба".

Можно соглашаться с Татьяной Никитичной или нет, но в последние годы жизни Толстой страдал и метался, не принимая своего место в искусстве. А теперь догадайтесь, где был предугадан всепоглощающий ужас, который позже охватил писателя? Правильно, в "Детстве"!

Решая, что является плодом истинного литературного творчества, а что нет, Толстой отказал "Детству" в праве на существование. А между тем, все важное и интересное, что было в спорном, вымученном за 15 лет эссе "Что такое искусство", Толстой легко, на коленках, где-то в станичной избе на краю империи сформулировал в первой же своей повести, просто перебирая в памяти детские переживания. Видимо, то послал ему последний привет синий заяц — лучший заяц на свете!