Я тебя породила, я тебя и…

Затейливую книгу "Жизнь после жизни" написала Кейт Аткинсон, в очередной раз продемонстрировав: что русскому хорошо, то немцу смерть, да и англичанину не всегда по нраву. И что история, которая начинается с цитаты из Ницше, имеет мало шансов финишировать на "долго и счастливо".

Роман покорил книжные прилавки по обе стороны Ла-Манша и Атлантики, стал "Книгой года" по версии The Guardian, The Economist, Time, The New York, Times, The New Yorker, Amazon и Waterstones. The New York Times Book Review включил "Жизнь после жизни" в число пяти главных художественных книг года. На родине роман стал лауреатом премии Costa Book Awards. И в числе первых из зарубежных сенсаций 2013-го был переведен на русский язык (из переведенных по объемам продаж и положительных отзывов критиков его обгоняет лишь роман Халеда Хоссейни "И эхо летит по горам"). В декабре 2013-го Waterstones объявила Аткинсон автором года. Кинокомпания Lionsgate приобрела права на экранизацию книги.

ХХ век не пахнет нафталином и не ведает покоя. Писатели и сценаристы частенько вытаскивают его из закромов истории, чтобы щедро, каждый в силу своей фантазии, разукрасить конфабуляциями — ложными воспоминаниями, скрывающими (или подчеркивающими?) отсутствие памяти о реальных событиях. Особенно "везет" на фенечки первой половине столетия. Суматоха и неразбериха тех лет дарит литераторам надежду, что прошлое стерпит любой вымысел. Надежду, на мой взгляд, вполне обоснованную. Уж слишком мрачным и тяжелым для восприятия является "неразбавленное" прошлое.

Со своей лептой подоспела английская писательница и историк Кейт Аткинсон. Российскому читателю она знакома по роману "Человеческий крокет", балансирующему на грани фантастического реализма, и циклом про Джексона Броуди — лучшим детективным проектом десятилетия, по отзывам Стивена Кинга. Громкую славу Аткинсон обеспечили не преступления и наказания, а особый стиль, который критики окрестили "полифоническим". Книги Аткинсон представляют собой затейливые сплетения из множества героев, судеб и мировоззрений. В них драма и гротеск будничной жизни призваны бить по мозгам сильнее детективной интриги. Конфабуляций Аткинсон тоже не чуралась — и сама же с блеском их разоблачала.

Однако в новом романе "Жизнь после жизни" писательница решила все выдумать еще масштабнее и сочнее. Не ограничиваясь отдельными событиями, Аткинсон превратила в иллюзию всю историю мира, которая началась незадолго до рождения девочки по имени Урсула и закончилась вместе с ее смертью. Чтобы начаться вновь и вновь оборваться, начаться и оборваться…

Аткинсон не убивала Кенни Маккормика, но уж Урсулу Тодд прихлопнула неоднократно. Бесконечно возрождаясь, злосчастная героиня мечется по лабиринту судьбы, пытаясь перейти на новый уровень жизненного квеста с наименьшими потерями. Меняет партнеров и амплуа. В итоге повествование звучит многоголосно, только теперь все главные партии исполняет Урсула. Шоу "Одна за всех" для эстетов.

Первая сотня страниц отведена под описание детства Урсулы, ее сестры и братьев. В прославленных "Преступлениях прошлого" Аткинсон проявила себя блестящим бытописцем и семейным хроникером. Излагая историю сестер Ленд, писательница отвесила каждой по столько серег, что с лихвой хватило бы на пару самостоятельных произведений. "Жизнь после жизни" — попытка повторить этот успех. Но вышло лишь подобие семьи Ленд: ни выпуклости характеров, ни аффективности взаимоотношений.

"Жизнь после жизни" умышленно скупа на колоритные персонажи. Хотя авансы выдавались щедрые. Чего стоит Сильва, дочь художника, потерявшая веру в Бога после разлуки с любимым пони Тиффином! Светлый облик любимого пони поминается так часто и с таким пафосом, что на ум приходит роковая роль лошади в судьбе другого человека. Ницше, говорят, окончательно сошел с ума, когда на его глазах хозяин избил коня. И без того нездоровый гений до конца жизни буянил, прыгал козлом, пытался спрятаться за разбитый стакан и творил прочие непотребства на радость идеологическим оппонентам.

Главная героиня, Урсула, тоже обещала быть интересной. Память о прошлых жизнях у девушки не стирается, но и не сохраняется, а всплывает на поверхность сознания немотивированными страхами и отрывочными знаниями. С каждым перерождением мусор прошлого образует все более вычурную конструкцию. Близкие считают Урсулу сперва странноватой, потом ясновидящей, а после и вовсе социопаткой с криминальными наклонностями. Но все вкусные посулы показать читателю сумеречную механику души остаются неисполненными. Будет развитие сюжета, но без развития персонажей.

Из-за того в первых главах "Жизни после жизни" сюжет провисает. Смерти Урсулы чередуются с ее довольно монотонными буднями. Первая мировая война в силу юного возраста героини оставляет ее равнодушной. В 1920-1930 годы СССР строит административно-командную экономику, США переживает Великую Депрессию, Германия переодевается то в коричневые рубашки, то в черные. Урсула же страдает бытовым алкоголизмом и скрывает от родителей, что живет в Лондоне не с подругой, а одна. Да, для Кейт Аткинсон принципиально, что Урсула — не на передовой, а в тылу. Но все равно возникает раздражение: зачем банальную девицу поместили в столь бурную эпоху?

Разгадка очевидна: кризис среднего возраста героини совпадает с неизбежным замесом в виде Второй мировой войны. Приключения Урсулы становятся заковыристее, а близость к страдающему метеоризмом диктатору вызывает у читателя ахтунг. Гитлер и так не подарок, а уж если Гитлера вспучит! В силу дара (или проклятия) возрождения хлебнуть военного лиха Урсуле предстоит сполна и неоднократно, под бомбами каждой из воюющих сторон.

Вообще, вопреки названию, роман Аткинсон концентрируется на смерти во всех ее проявлениях. Страх смерти, преследующий Урсулу с младенчества. Ее тяга к изучению латыни и древнегреческого — мертвых языков, в которых "слышится шепот древних некрополей". Мертвые остаются "специальностью" Урсулы даже после войны — она занимается подсчетами понесенных потерь. Сад в семейной усадьбе "Лисья Поляна", превратившийся в собачье кладбище. Крестины мертвой девочки Анджелы, которую никто так и не припомнил живой, — апофеоз некролога.

Кстати, вы думаете, самое частое слово в романе — "реинкарнация"? Отнюдь! Рефлексии по поводу бесконечных рождений не будет. Несколько слов про буддизм, начертанный детской рукой уроборос, "летучая мышь" краткого небытия — вот и все. Прочие оценки происходящего, не без черного юмора, даны с точки зрения клинической психологии и психиатрии. Такая лаконичность для российского читателя непривычна. Виктор Пелевин, к примеру, парадоксы жизненного континуума разжевал бы и разложил по тарелочкам.

Главное слово в романе Аткинсон — "война". По-разному отзывается ее эхо в тылу. Первая мировая искалечила многих мужчин, отобрав у одного руку, у другого ногу, у третьего разум. И все же она — приключение. Ее еще можно так обозвать, вытолкнув из сознания страшные картины боев. Дамы вяжут и посылают на фронт тысячи шарфиков, носков и свитеров, завернув в них томики пасторальной поэзии и рождественские кексы. Эти шарфики (носки, свитера) надеваются под рыцарские доспехи и защищают мужчин от любого врага.

Во второй мировой войне спицы уже не оружие. Старики, женщины и дети днем и ночью хоронят друг друга, сперва откопав растерзанные тела из-под разрушенных бомбами зданий. Не важно, где линия фронта, ведь даже тыловые города и фермы превращены в могильные курганы.

Подспудно напрашивается вывод: третью мировую войну с ее возросшей разрушительной мощью человечеству не осилить.

Кроме "войны", настойчиво звучат слова "жизнь", "смерть", "любовь", а еще "торт". Последний вместе с "кексами", "пудингами" и "печеньем" даже берет верх над "смертью" и "любовью". Все вместе похоже на медитацию у подножия пирамиды потребностей по Маслоу. В предыдущем романе Аткинсон "Чуть свет с собакою вдвоем" детектив Джексон Броуди гоним двумя желаниями — поспать и перекусить. Герои "Жизни после жизни" настоящие гурманы: если в описываемый момент они не умирают, то, скорее всего, ведут светскую беседу за обеденным столом.

Еда самая разнообразная. Миндальный торт с шоколадными крошками на семейном обеде в 1939 году. Копченая пикша соседа снизу в разрушенном бомбежками Лондоне в 1940-м. Деревенское яйцо — последний ужин Урсулы в 1947-м. Белесые, с кровавыми ягодными прожилками пудинги, похожие на бельгийских младенцев, которых, по слухам, пожирают немцы. Рождественские пирожки с мясом в родительском доме. Консервированный суп из бычьих хвостов непутевой тети Иззи. Жизнь с нелюбимым мужем как череда бифштексов, рагу, печенок и блюд из яиц, готовящихся в строгом соответствии с днями недели. Мятные пастилки, отвлекающие от мыслей о бомбежках. Бисквиты с джемом и миндалем от "человека из Адмиралтейства". Утка на 60-летие отца. Чай с Гитлером.

Даже кличка Тиффина, обожаемого пони Сильви, означает "второй завтрак".

Любое событие может быть описано и оценено с позиции еды. Кулинарная эстетика превращается в этику. Вот Урсула присутствует на параде в честь 50-летия Гитлера:

"Началось прохождение полков: неиссякаемые, как могло показаться, орды солдат, оттягивая носки, маршировали по проезжей части. Достав из сумочки плитку шоколада,… Урсула съела два кусочка… Выверенность движений была уникальна. Механистическое совершенство достигалось тем, что каждый солдат каждого полка выглядел точной копией всех остальных, словно сошедших с одного конвейера. Человеческого в них было мало, но ведь задача армии не в том, чтобы изображать человеческое начало, правда? Все это время неподвижная рука Гитлера оставалась вскинутой в салюте. Урсула видела эту руку со своего места — одну лишь руку, похожую на кочергу. Вместе с властью явно приходила какая-то особая жилистость. Будь это мое пятидесятилетие, размышляла Урсула, я бы отправилась на берега Темзы, куда-нибудь в Брей или Хенли, и устроила пикник — очень английский пикник: термос чая, сосиски в тесте, торт и лепешки".

Через еду проявляется отношение к иноплеменникам. Названия немецких блюд остаются непереведенными, словно подчеркивая непостижимость и самобытность немецкой души. И не то чтобы немцы были безгрешны, но как хороши их штрудели! Напротив, телячьи котлеты а-ля Рюсс и самовары знаменуют беду.

Геополитические пристрастия Урсулы Тодд распределяются типичным для англичан образом. Солидарность с Европой нехотя, но признается. Немцам выдана индульгенция, и вина за Вторую мировую войну возложена на Гитлера. Советская Россия не обсуждается, упоминается редко, но является негативным персонажем. Так, к Сталинградской битве Урсула готова приурочить начало заката цивилизации. Хуже России для Аткинсон только Соединенные Штаты Америки.

Но все же, хоть и с допущениями, писательница исповедует принцип медсестры Эдит Кавелл: "Быть просто патриотом недостаточно. Необходимо ни к кому не испытывать ни ненависти, ни ожесточения".

Книга преувеличено, вызывающе английская. И в этом ее главное, если не единственное, достоинство. Этакая Хоббитания в суровую годину. Рай для среднего класса. Аркадия с вкраплениями железных дорог, пикниками, теннисом и английской поэзией на все случаи жизни — то, что символизирует собой тыл, как для отдельного человека, так и для всей нации. Гордый Лондон, не теряющий присутствия духа и безупречных манер в любых ситуациях.

Вот в октябре 1940 года старики из отряда гражданской обороны наблюдают с крыши высотки за бомбежкой города:

"Сегодня очень неспокойно", — сказала мисс Вулф. Блистательное преуменьшение. Полномасштабный налет был в самом разгаре, над головой завывали бомбардировщики, время от времени поблескивая в лучах прожекторов. С грохотом вспыхивали фугасы, а зенитные батареи привычно трещали и бахали. Снаряды со свистом и воплем уносились вверх со скоростью мили в секунду, а потом мигали и мерцали, как звезды, прежде чем погаснуть. С неба сыпались обломки. (Несколько дней назад двоюродного брата мистера Симмса убило в Гайд-парке шрапнелью от зенитного огня. "Прискорбно, когда убивают своих, — сказал мистер Палмер. — Бессмысленная смерть".) На фоне ночной тьмы пожары вспыхивали всеми цветами: от алого, золотистого и оранжевого до густо-лилового и болезненно-лимонного. То тут, то там поднимались столбы ядовито-зеленого и синего — это горели химические вещества. "Начинаешь совершенно по-иному смотреть на вещи, правда?" — размышляла мисс Вулф. "Я горжусь, — негромко сказал мистер Симмс. — Тем, как наши сражаются. В одиночку". — "И наперекор всему", — вздохнула мисс Вулф".

Вот эта особая тональность мысли, поведения и жизни — то, что можно смаковать в романе Аткинсон бесконечно.

А что касается фишки с вечным возвращением в одну и ту же точку времени-пространства… "Что, если у нас была бы возможность проживать эту жизнь снова и снова, пока не получится правильно?" — задается вопросом любимый брат Урсулы Тедди. Но применимо ли здесь понятие "правильно"? По Гегелю цель истории — в возрастании разумности. Прогресс, мол, в осознании свободы. Урсула тоже пытается использовать свой дар перерождения разумно.

И для "правильной" жизни она, по сути, должна понять, в чем вообще смысл жизни конкретного человека. Теософское решение автора не устраивает, для нее мертвые уходят в черную бесконечную пустоту. Кейт Аткинсон ищет практический смысл бытия. И поиск ответа на этот вопрос для писательницы важнее читательского интереса.

А соглашаться с ней или нет, решать вам.