Перед листопадом

Арсений Александрович Тарковский

Анна Ахматова считала стихи Тарковского «драгоценным подарком современному читателю», а Дмитрий Лихачев – «удивительной чистоты врачевательным искусством». И неспроста: его творчество исключительно ярко выделяется в поэтическом многословии XX века полнотой звучания, точными рифмами и глубокими темами, в которых почти не отражены суетные приметы времени.

Художественный мир Тарковского обращен к вечности и самой сущности жизни, в центре его находится человек-творец – острочувствующий свою и чужую боль и пытающийся разглядеть в хаосе мира сокровенную связь событий и судеб.

Арсений Александрович Тарковский

Перед листопадом

Свеча

Мерцая желтым язычком,

Свеча все больше оплывает.

Вот так и мы с тобой живем —

Душа горит и тело тает.

    1926

«Цветет и врастает в эфир…»

Цветет и врастает в эфир

Звезды семигранный кристалл,

Чтоб я этот призрачный мир

В подъятых руках осязал.

На пальцах летучий налет —

Пространства святая вода,

И острою льдинкой растет

На длинной ладони звезда.

Но мерно колышет эфир

Созвездия тающих тел,

Чтоб я этот призрачный мир

В руках удержать не сумел.

    1926

«Летийский ветер веет надо мной…»

Летийский ветер веет надо мной

Забвением и медленным блаженством.

– Куда идти с такою немотой,

С таким слепым, бесплодным совершенством.

Изнемогая, мертвенный гранит

Над мрачною водою холодеет.

– Пора, мой друг. Печальный город спит,

Редеет ночь и улицы пустеют;

И – как тогда – сверкает голубой,

Прозрачный лед. Январь и ожиданье,

И над бессонной, медленной Невой

Твоей звезды далекое мерцанье.

    1926

«Погоди, погоди!..»

Погоди, погоди!

Ты ведь знаешь сама:

Это всё не для нас —

Петербург и зима,

Та высокая молодость на островах,

И ночные рассказы о крепких делах,

За метелью костры, за кострами Нева.

Ой, шальная, шальная моя голова,

Ой, широкие сани под шитым ковром,

Бубенцы и цыганские ночи вдвоем!

Только мне и осталось, что память одна,

Только черная память в стакане вина,

Да горючие песни о злобе моей,

Да веселые письма далеких друзей.

Даже сонная боль пережитого дня,

Даже имя твое покидает меня.

    1927

Музе

Что мне пропитанный полынью ветер.

Что мне песок, впитавший за день солнце.

Что в зеркале поющем голубая

Двойная, отраженная звезда.

Нет имени блаженнее: Мария, —

Оно поет в волнах Архипелага,

Оно звенит, как парус напряженный

Семи рожденных небом островов.

Ты сном была и музыкою стала,

Стань именем и будь воспоминаньем

И смуглою девической ладонью

Коснись моих полуоткрытых глаз, —

Чтоб я увидел золотое небо,

Чтобы в расширенных зрачках любимой,

Как в зеркалах, возникло отраженье

Двойной звезды, ведущей корабли.

    1928

«Запамятовали, похоронили…»

Запамятовали, похоронили

Широкий плёс и шорох тростника,

И тонешь ты в озерном, нежном иле,

Монашеская, тихая тоска.

Что помню я? Но в полумрак вечерний

Плывет заря, и сонные леса

Еще хранят последний стих вечерний

И хора медленные голоса.

И снятся мне прозрачные соборы, —

Отражены в озерах купола,

И ткут серебряные переборы

Волоколамские колокола.

    1928

«Ты горечью была, слепым…»

Ты горечью была, слепым,

Упрямым ядрышком миндальным,

Такою склянкою, таким

Расчетом в зеркальце вокзальном,

Чтобы раскрылся саквояж

Большого детского вокзала,

И ты воочью увидала

И чемодан, и столик наш,

Чтобы рассыпанный миндаль

Возрос коричневою горкой,

Или проникнул запах горький

В буфетный, кукольный хрусталь,

Чтобы, толкаясь и любя,

Кружиться в зеркальце вокзальном,

И было множество тебя,

По каждой в ядрышке миндальном.

    1928

Хлеб

Кирпичные, тяжелые амбары

Густым дыханьем напоили небо,

Под броней медной напрягались двери,

Не сдерживая гневного зерна.

Оно вскипало грузным водопадом

Под потолок, под балки, под просветы

Распахнутых отдушин, и вздувались

Беременные славою мешки.

Так жар дышал. Так жил амбар. Так мыши,

Как пыльные мешки, дышали жаром,

И полновесным жир