Чужое зеркало

У зеркала – вчерашние черты.

А я ему и завтра неродная,

твоим оценкам слепо доверяя,

хотя и вера – признак слепоты.

У зеркала нет зависти уже

к нарядам и фантазиям уставшим.

Оно – твоё. С твоей же рифмой «наше».

А я – поблажка ляпам в тираже.

…………………………………………………

Что у меня есть от меня самой

в чужой интерпретации портретов

и как остаться рифмой для поэта,

чтоб возвращаться

ж е н щ и н о й  домой?

Ум – чужак для таинства…

Ум – чужак для таинства стихов.

Вдохновенье ждёт не эрудитов,

а больные души.

Чудаков

меньше, чем хозяев

жизни сытой.

Меньше… И поэтому слова

в них предпочитают то размножить,

что важней количества.

Плевать,

что у размножения нет кожи

и что люди (в сытом большинстве)

никогда к больным не подобреют.

Не пиши того, что в голове.

Не читай того,

чей ум хитрее.

Жизнь

Здесь отменили остановки,

и всякий увалень неловкий,

как ни замедлен в гонке дней,

а до конца – участник в ней…

«О том уже не ведает сошедший…»

О том уже не ведает сошедший,

дорогой ли закончится тропа

и почему в пропавших и первейших

на равных выдыхается запал.

Любимый не расскажет о любимой.

Единственной за честь – ассортимент.

И если жил доверчиво, но мимо,

то будешь понарошку и отпет.

«Так ли это холодно…»

Так ли это холодно,

что замёрзло намертво?

Так ли ты нелюбящий,

уходя навек?

У зимы нет повода

нас оставить н’а лето.

Ты и есть  м о й  будущий,

но прошедший, – рек

не тревожа прошлого,

утекая в нынешнем,

где замёршим двигаться

глубже, чем живым.

Вспомни по-хорошему,

если вспомнишь, – или же

я – пустая мыльница:

с грязью быть на «Вы».

«Трогать нечего. Воздух матовый…»

Трогать нечего. Воздух матовый.

Все туманы сошлись в одном.

Был ли этот нарыв заплатою,

не расскажет наряд о том.

Удивительно до жестокости,

что о белом забыл февраль, —

и для правды с её неловкостью

стыдно вспомнить, как ловок враль.

Вода

Вода размывала следы в никуда.

Вода не мутнела, но всё очищала.

Наверное, это другая вода.

Совсем не такая, что я проливала,

идя без ведра, но сама – решето.

Слова скоротечны. Мольбой не удержишь.

Здесь нужно промокнуть до буквы, и то

среди разодетых – ходить без одежды.

«Есть странности – как ясный день…»

Есть странности – как ясный день.

Есть очевидности – как каша.

Лес почитает старый пень.

Но и почёт – уже пустячный

упрёк дряхлевшей хрипоты

в гортани вечного младенца.

И тот младенец – это ты

без права в ангела одеться.

Ты остаёшься то ли пнём,

а то ли веточкой из леса,

где ясный день и не был днём,

а только манкая завеса.

«Подношений осенних…»

Подношений осенних

закрома не просили.

Им покой паутинный

пятый год по душе.

Все летевшие – сели.

Все сидевшие – в силе

умножались, отныне

не ища виражей.

А потом чья-то щедрость

подытожила осень.

Не под дых ли? не в темя?

Может, было б добрей

не мусолить манерность:

сразу срезать колосья —

да и выбросить с теми,

кто не дал им созреть…

Зимнее имя

Потом никто не вспомнит имя.

Оно смешается с зимой.

Как будто память вечно зимней

была – с промёрзшей головой.

У льда компактнее и звонче

произношение имён.

Особенно, когда грохочет

пустой рассудок. Не влюблён

и не рассержен – б е з р а з л и ч е н

ко всем, всему. Лишь грохот свой

и уважающий. Комичен,

но страшен гордой пустотой.

А лёд – откуда бы и взяться

ему? Да чуткая зима

готова в каждом самозванце

звучать фальшивкою сама.

«Я без тебя отказывалась жить …»

Я без тебя отказывалась жить —

а ты мне отказал и в доживанье.

И если пульс на строки разложить,

любимая – помехой на экране.

Читатель не отважится солгать,

что мыслится умнее, чем увидел.

И я к тебе заранее строга

за то, что не читатель ты,

а зритель.

«Тишина о ветре молится…»

Тишина о ветре молится.

Страшно глупо, глупо!.. но

так дерзка разноголосица,

что и страху прощено.

Ровных линий скука смертная —

будто радуга без дуг.

Ни на что мой