Рассказы

Магический цветок

В моей жизни была одна необычная история, о которой я хочу вам рассказать. С тех пор прошло много лет. Дорога моя через ручейки и болотца, бывало, через бесконечные заросли сухого непроходимого вереска выводила меня порой к таким райским оазисам, о которых хочется молчать и хранить их в тайниках своих первозданными и нетронутыми. Слова, как известно, настолько умаляют суть, что стоит рассказать – и картинка блёкнет, ускользает её неповторимый аромат, тает ореол таинственности. Это был один из немногих случаев, о которых мне не хотелось говорить даже с самыми близкими людьми, и который так отпечатался в моей памяти, что стоит мне закрыть глаза, и кажется, что всё происходит наяву.

То лето было столь засушливым, что трава, не успев подрасти хоть немного, начинала сохнуть, почва – трескаться. И с начала мая ни одного дождя. В воздухе стояла сухость, казалось, всё живое отчаянно просило милости у солнца. И даже вечером, когда обыкновенно должна приходить живительная прохлада, она не наступала. Уснуть не удавалось иначе, как укутавшись в мокрую простыню. Та высыхала за десять минут, и если за это время не приходил сон, то я была обречена не смыкать глаз до утра. И это изнуряло так, что весь следующий день оборачивался ожиданием ночи. В то время мне было девятнадцать лет. Я училась на литературном факультете N-ского университета, оканчивала второй курс. Почти все наши ребята разъехались по родительским домам, предварительно отыскав себе летнюю практику в родных местах, в основном в городских архивах. У нас на курсе было много иногородних студентов. Бесхозными «болтались» четыре сокурсницы, я в том числе. Мы никак не могли определиться с предстоящей практикой, о которой нужно было составить к началу нового учебного года подробный отчёт с отметкой руководителя.

И тогда мы обратились к заведующей кафедрой Ирине Анатольевне с просьбой оставить нас на кафедре. Та сокрушённо покачала головой, такого поворота событий она не предполагала. Бумаг на конец учебного года скопилась бездна, так она выразилась. А мы её отрывали от этой бездны. Ирина Анатольевна озадаченно напряглась – жара давала себя знать – и пригласила нашего преподавателя зарубежной литературы. Заговорщически пошептавшись с ним, она намеренно громко сказала: «Эрнест Вениаминович, принимайте пополнение, образовывайте молодое поколение». И хитро подмигнув нам, углубилась в свои бумаги, посчитав эту тему исчерпанной. А Э, как мы его называли между собой, рассеянно развёл руками и сказал: «Подходите завтра в девять утра к парадному входу».

Нужно сказать, что Э был для нас, думается, как и для всех в университете, человеком абсолютно закрытым. Никто никогда не знал о его личных делах хоть сколько-нибудь. Да и по правде говоря, не было большой охоты узнавать. Он производил впечатление человека, жившего комфортно своим внутренним миром и столь самодостаточного, что невольное уважение к нему читалось на лицах не только студентов, но и старшего преподавательского состава университета. Его образ был окружён ореолом таинственности, как запретная тема в узком кругу близких людей. Лекции его можно было слушать на одном дыхании. Они долго не отпускали. На этих занятиях в аудитории бывало так тихо, что можно было услышать скрип ручки о бумагу. Среди преподавателей университета у Э отмечалась стопроцентная явка студентов. После его лекций, если это была не последняя пара, я часто уже не посещала следующих в этот день занятий. То необыкновенное состояние, которое возникало у меня, я боялась расплескать, не хотелось разговаривать, возвращаться в прежний мир. Любимыми днями для меня были вторник и четверг, когда читались лекции по зарубежной литературе. Тогда я перечитала всего Драйзера, Стендаля, Золя, Джека Лондона и многих-многих зарубежных классиков, которым так мало места отводилось в школьной программе, только на факультативных курсах. Поэтому, когда Ирина Анатольевна прикрепила нас к Э, мы были озадачены и заинтригованы.

В тот день и вечер я так волновалась, что не замечала изнурительной жары. И спать мне не давала вовсе не она, а мысль о том, что же