Музыка в подтаявшем льду

Александр Борисович Товбин

Конец тридцатых – сквозь пелену, сороковые-роковые – отчётливее, пятидесятые, начало шестидесятых – с графической определённостью. Сплав пристальных наблюдений с выдумкой. Лица, полотна, фасады, море и невские волны, плещущие в гранит, волшебный барочный дворец и злой двор-колодец, кладезь опасных детских приключений, обид… Илья Соснин, дитя коммуналки, витает в творческих сферах. Зоркий и отрешённый, одержимый завиральными гипотезами, одолеваемый сомнениями, он из минут, часов, дней исподволь складывает картину лет, но поиск «Я» для него, мечтателя, постигающего азы зодчества и художественные языки, сопряжён с поисками магического кристалла – за тусклыми видимостями ему мерещатся потусторонние сияния, от блужданий в лабиринтах искусств сама реальность делается вдруг призрачной, как городские отражения в Мойке или облака, выплывающие из окон палаццо Строцци…

Александр Товбин

Музыка в подтаявшем льду

© А. Товбин, текст, 2021

© Геликон Плюс, 2021

Часть первая

Свой свет

дуновение

солнца

Тёплая, даже горячая желтизна ослепляла, хотя в глаза хлынуло не солнце, а отражённые оштукатуренной стеною лучи.

Стена была высокой, выше рамы, откуда-то сверху на стену падала карнизная тень, мягкая, прозрачная, становившаяся гуще, тёмней и резче лишь на границе со слепяще-яркою желтизной. И вдруг в падавшей тени засияло синевой окно, в синей воздушной глубине заклубился край облака.

Впервые увидел небо.

Свет бил из тени.

на подоконнике

Да, он стоит на широком подоконнике, мать, обхватив крепко-крепко, сжав, будто железными обручами, держит за ноги – не сдвинуться! Внизу – весенний двор с просевшим асфальтом, криво расчерченным мелом на классики, вафельными крышками люков, остатками поленниц, накрытых ржавыми листами жести; в комнату, подгоняемые солнечным ветерком, весело залетают зайчики, Соснин жмурится: кто-то с зеркальцем спрятался за помойкой…

Торчат головы из открытых окон – старый шарманщик крутит ручку своего ящика, напуская сказочный страх на галдящих детей, таращит глаза, шевелит растопыренными пальцами свободной кисти, как краб клешнями, потом собирает монеты – град медяков; летят, звенят, катятся, старик, забавно топая, догоняет… вдруг малолетний дворовый хулиган толкает старика, тот отшатывается к неровной дровяной стенке, хулиган выхватывает мешочек с монетами, бежит к низкой, с пологой аркою, подворотне, к её спасительной темени…

отыскивая

истоки натуры

В глаз снова залетел зайчик.

Дёрнулся от неожиданности, боднул стекло… Ощутил лбом прохладу стекла, вибрацию.

А материнские руки сжали Соснина сильнее, как клещи. Словно он порывался припустить вдогонку за зайчиком.

Удивительно ли, что суховатый поцелуй, которым припечатывала перед сном мать, не застрял в памяти божественным ритуалом, не дал толчка красочным переживаниям? Увы, не ожидал, замирая, приближения лёгких шагов, шелеста платья, не ловил колебания свечного пламени, опережавшие таинственную, но до завитка волос знакомую тень на стене, пока она не склонялась над постелью, воплотившись в жгучий восторг объятий и запахов.

Всё проще, прозаичней. Дежурный поцелуй, щелчок выключателя… лишили детских блаженств влюблённости.

Научно ли, антинаучно выражаясь, не вкусил животворности Эдипова комплекса. И коли не тлело в памяти радостное страдание, не возникало и отражений его – рвущихся из груди, разгорающихся по мере взросления. Не было глубинной любви – не могло быть и ревности. Отец, другие мужчины, обхаживавшие мать, даже профессор-психотерапевт Душский, коему она изрядно вскружила голову, не удостоились волнующей неприязни, Соснин их не воспринимал как соперников, будто не замечал.

Можно, конечно, предположить, что муки дремлющей чувственности не остались в памяти из-за их подавления первым же осознанным ощущением. Куда вероятнее, однако, что мук этих не было и в раннем подсознательном опыте. Вцепившись в материнскую грудь, нормальный младенец наливается не только защитными молочными витаминами, но и любовным экстазом. Но могла ли вызвать экстаз соска, одетая на бутылочку с голубоватой жидкостью?