Я пишу

Я пишу тревожностью,

Неизрасходованной возможностью,

Оголенными нервами и сомненьями скверными.

Я пишу одуванчиками, пытающимися улететь в далекие небеса.

Я – разделительная полоса – пишу натяжением полюса,

Движением колеса,

Потом с лица.

Я пишу туманом закованных в зелень зимы полей,

Пухом необлетающих тополей,

Неотправленных писем шепотом,

Папиным голосом,

Конским волосом,

Воздухом, что дышу,

Главное – я пишу.

Подруга Боль

Подруга Боль, ты больше там не бьешься. И не киваешь головой.

Я так привыкла рядом быть. Постой! Так, говоришь, вернешься?

Пока неслышно растворяются шаги твои в тумане,

Нектар мажоров буду жадно пить.

Сменять наряды, громко петь, глупить, купаться в голом океане.

Плясать на косточках, смеяться у огня,

Держаться за руку мужскую, несомненно.

Бродить так ветрено, самозабвенно.

И снова ты наткнешься на меня.

В походной сумке слез бутылка —

Запас сжимаемой тревоги для груди.

С дарами принимаю пылко —

В любое время, только приходи!

Карусель любви

Пема Чодрон, буддистская монашка,

Узнав об измене мужа, застыла с чашкой.

Дымился тицан, гора – на фоне.

Раз – и вся жизнь как на ладони.

Не будучи просветленной (тогда еще), камень кинула

И светский мир навсегда покинула.

Голод-влечение, затем насыщение,

Потом пресыщение и отвращение.

Бесконечное колеса вращение.

Как вообще можно цепляться,

Пытаться на одной остановке остаться?

Как можно снова хотеть

Быть с кем-то рядом, мечтать…

На карусели новые пары сели.

Улыбаются. И понеслась опять.

Душе

Сиди-ка ты, душа моя, спокойно!

И слез попридержи-ка дождь.

Я знаю, ты порой невольно

Рыдаешь, мечешься, орешь,

Не принимая мир страданий,

Раздоры, рак, войну и смерть.

Нет объяснения безумию иль нищете. Все круговерть!

Такая странная Земля…

С такими «милыми» причудами…

А с боинга – поля, поля, и в каждом километре – чудо!

Снежинки

Разве тебе непонятно, девочка с севера,

Что невозможно удержать снег в теплых руках?

Вокруг летает, летает, дразнит – и тает.

Смысл пытаться

С ним «в отношениях разобраться»?

А какие снежинки разные…

Неповторимые, узорами хвастаются.

Попробуй сачком их – и под стекло. Опять потекло…

Только застыть, смотреть на чудо, ловить на язык и на ресницы.

В никуда они из ниоткуда падают на твои рукавицы.

Тонглен

От меня остался остов.

Сквозняки гудят, гудят…

К ним немало есть вопросов.

Душу выветрить хотят.

Запихнули в ко-ло-кол

И трезвонят, ушлые.

Посадили на кол, кол.

И смеются – слушают.

Вы почто меня распяли,

В медный таз засунули?

Только улыбаются

Ветрами безумными.

И растянутая очень, нежная душа

Вдруг вместила одиночество,

Болью всех дыша.

Где искала оправдания,

Научилась состраданию.

Моему Питеру Пэну

Разве могла Венди удержаться и не увлечься его задором?

Не соблазниться полетами, не поддаться его уговорам?

Странный, рисковый…

Мальчишка в зеленом,

Такой раскованный.

От одной невесты сбежал, заставил другую уйти.

Без кандалов, налегке… Лети!

Все порхаешь, ямочки на щеках игривы.

Такой непривязанный, такой красивый.

Но Венди, пожалуй, останется и не полетит в Неверленд.

Ты злой, и, если вглядеться, обыденный сердцеед.

Смотрю в глаза твои изумрудные,

А вижу детство холодное, трудное.

Травмы, тревоги, ревность

И много разных неврозов.

Покачал бы головой психиатр Эриксон:

«Для личной жизни – угроза».

Но память у тебя короткая.

Уже бренчишь на рояле.

Новые феечки кроткие

Тебя полетать позвали…

Летнее ветрено-печальное

Когда ты живешь немного печально,

Немного отчаянно, но больше нечаянно,

Тебе открывается сущее чаще

И радость становится слаще.

Господину Баху

Задень душу своими басами.

Вытряси мелочь грусти, печали,

Неуверенности, одиночества,

Жалости к себе, сочувствия где-то на дне.

Господин Бах, вы, должно быть, учились

Этому мастерству – патологоанатомии душ.

Сюита ваша – ад для чувствительных меланхоликов,