Каньон спасения, или Призрак, кот и я

Владимир Ходаков

Чем бы ты занялся, если был бы уверен на все 100%, что жить осталось каких-то 32 дня? Напился? Развлекался от души и испустил последний дух, будучи пьяным вусмерть. Да? Разложил всю жизнь по полочкам, раздал долги и простил всех, кто заслуживает прощения. Тоже не то? Главный герой этого романа Алекс не стал делать ни того, ни другого. Это не значит, что он сделал что-то более разумное или наоборот же, нет. 32 дня не такой большой срок, чтобы размышлять о сущности добра и зла, пользы и непользы. Но более чем достаточный, чтобы добраться от Тусона до Большого Каньона.

Содержит нецензурную брань.

Владимир Ходаков

Каньон спасения, или Призрак, кот и я

Девушка с татуировкой впервые приснилась мне в ту ночь, когда я со всем мужеством, что смог отыскать в нутре, осознал вполне ясно и отчетливо – жить мне осталось тридцать два дня.

Я смутно помню сюжет того сновидения. Сошлюсь на то, что это был типичный сюр. Ее я запомнил хорошо. Длинные русые локоны сбивчивыми прядями обвивали красивое (с потребительской точки зрения) лицо правильной формы. Вот черты я не запомнил. Их оттесняла, нет, полностью доминировала над ними тату черного цвета. Довольно необычное. Похоже на стиль блэкворк, но я бы назвал это заливкой. Оно брало начало у основания тонких выпирающих из-под ткани рубашки ключиц. Верхняя граница тату находилась ровно у корней волос вышеупомянутого цвета. На черном фоне иной раз (думаю, просто игра воображения, это же все-таки сон) проглядывали загадочные символы, письмена. Они переливались темно-зелеными оттенками, дразнили глаз своим странным видом.

Девушка не улыбалась. Женщины во снах обычно улыбаются. Она нет. Смотрела на меня, будто в пустоту, кричала взглядом о боли, утрате. При каждом движении ее губ и глаз письмена переливались энергичнее, кое-где проблескивал цвет тусклого серебра. «Хочешь посмотреть на мой рот?» – предложила она, завязывая пряди волос с левой стороны в тугие узелки. Знаете, из тех, в которые превращаются шнурки ботинок вместо того, чтобы развязаться. «Нет.»

Губы ее немедленно распахнулись, игнорируя полностью мой отказ. Я обнаружил, что вся ее ротовая полость, носоглотка и то, что дальше язычка, окрашены в тот же черный цвет, что лицо и шея. В видениях мне приходили откровения о ее возможной судьбе, о трагичной утрате мужа или детей, или каких других членов семьи. Она не говорила мне об этом. Просто открывала рот, руны на ее лице приходили в действие, точно передавая мне все ее мысли, чувства. Лучше всяких слов.

Глаза, наверное, были серыми, а жить мне оставалось тридцать два дня.

31

Муха влетела в помещение магазина, шумно жужжа. Звук противный и громкий – громче работающего на всю мощь вентилятора. Обиделась на кого, что ли? Крыло оборвало дверью, бешено крутящейся на входе. Знай себе, успевай заскочить. Или жди снаружи, пока единственная продавщица нехотя поднимется со своего ебучего трона, отложит свое чтиво – безвкусное и унылое, как ее блузка под форменным фартуком магазинчика Р*** – и отключит эту бесячую дверь. А замрет она непременно в неподходящий момент, еще и в таком положении, что не зайти – не выйти.

– Трахнемся? – предложил я ей, подойдя к кассе с пачкой начос и четырьмя банками пива на паллете. Остальные шестнадцать ячеек одиноко пустовали, прикрывшись полиэтиленовыми складками.

– Что? – продавщица оторвалась от своей книжонки и смерила меня безразличным взглядом с головы до пят.

– Трахнемся?

Для убедительности свесился к ней за прилавок и уставился на ее прыщавое лицо. Уверен, она расслышала меня и в первый раз. Просто тянула время, что найти какой-нибудь дохера остроумный ответ.

– Нет, – все, что я от нее услышал.

– А зачем? – спросила она после еще одной минуты раздумья.

– По чем жвачка?

– Доллар.

– Две упаковки.

Я кинул на прилавок несколько смятых однодолларовых бумажек, получил взамен свои покупки. Продавщица силилась сказать что-то. Я пожал плечами и распаковал арбузную мяту.

– Живешь рядом?

– Чавк-чавк в трех кварталах отсюда чавк-чавк. Можем пойти ко мне, во сколько ты заканчиваешь?

– Всю ночь