?

В новой книге Илоны Якимовой усилились присутствовавшие ранее тенденции: личное – острое до болезненности – содержание погружено в мифологическую оболочку и прорывается к нам как будто из глубин: исторических, фольклорных, легендарных. Голос автора то ли неотличим, то ли сознательно прячется за голоса персонажей и доносится сквозь пласты и наслоения, как подземный гул. Надо определенным образом настроить слух, чтобы различить в этом постоянном эхе «любовь-смерть-разлука-смерть-разлука-любовь…» слова, мысли и чувства современника, чтобы сообразить, что легендарный флер – не средство маскировки, не камуфляж, а сложившийся язык, система понятий и определений, которыми оперирует поэт. И никакой маскарад, никакое шоу с переодеваниями, никакая реконструкция не должны отвлекать от главного: наш мир – это любовь-смерть-разлука-любовь. Но кроме того, это еще и правильным образом составленные слова, в которые нам, читателям, надо, набравшись мужества, взглянуть как в зеркало – и не отворотить лица.

    Дмитрий Коломенский

«Время такое, знаешь, последнее перед закатом…»

Время такое, знаешь, последнее перед закатом:

Того и гляди, ошибешься в сумерках не к добру —

Назовешь возлюбленным кого называла братом,

Цену пепла вернешь злату, яхонту, серебру.

Время такое, гляди на него, не милуй

Ни себя, ни ближнего, все одно – умирать,

Согреваясь рядом, спать, становясь друг другу могилой,

Колыбелью, пищей, кровом, прибежищем в двух мирах.

Время такое: только выйти и оглядеться —

Оглянуться, выйти из кожи, вернуться назад душой,

Забывая, как юность горчит, как шершавит детство.

Ты не стала старой – просто совсем большой,

Больше этого мира, который в тебе, как голос

Океана в раковине пустой, заточен, —

и бушует, неистовствует, скорбя,

И пока не сдалась оболочка тела, не раскололась,

Ты рокочешь им, огромным, внутри себя.

служба безопасности: не повышая голоса

Если не знаешь ответа, не спрашивай ни о чем.

«Hepburn&Hepburn» стоят за моим плечом,

Юридическая контора, ответственные бойцы,

В глаза им гляди, не ссы.

– Ну, – спрашивают, – на кой тебе наша девочка,

кто ты ей там, жених?

Сокол, что сразу сник?

И тогда я прячусь за них, и еще немного – от них.

– Окей, – говорит белокурый,

водружая ноги на стол,

лениво прислушиваясь к словам,

– По мне – кандидат ограниченно годен,

дядя, а чё-как вам?

Проверим в деле? Допуск к телу, – ухмылка, —

будет только по сдаче прав.

Non curet, мальчик, что ты, кто ты, где ты отчасти прав —

Я на службе.

И в теме вообще по любым понтам.

Про допуск к душе – это к родственнику, он – там.

Что до меня, то нежность ее

подобна цветку – и она хрупка…

Руки за голову.

Нет.

Это не та рука.

Возвращаясь к теме – не бди, но заботься.

Склонна к простуде, не води гулять под дождем.

Бумаги вообще в порядке, но мы ж, если чё, зайдем.

И вполголоса – старший,

с глазами серыми, словно смерть:

– Любить?

Святая наивность. Иди, попробуй посметь.

Давай, мне даже занятно, как там у вас, у людей.

Едва ли получится. Надо сперва раздеть

До исподнего, до самой души,

что найдешь – остаток согрей собой

Так, чтоб горело заживо.

А что там, – брезгливо, – любовь,

и зачем вам она, любовь?

Нелепое слово, плен обоюдной боли,

бессильная немота —

Понимать неспроста, сочетать уста, не читать с листа.

Что ты знаешь о ней вообще, в чем фарт, какова цена?

А если подумать? – и ствол к виску.

– Что – для тебя – она?

Тишина.

Трижды через плечо верчусь, оборачиваюсь, выдыхаю.

Одна?

Наконец одна.

Замирает душа, застывает тело,

на теле двойная кипит броня —

Всё.

Без меня, пожалуйста, мальчики.

Здесь больше нет меня.

сын Беорна

Сон теперь как еда, а еда потеряла вкус,

Остается любовь, но ее я теперь боюсь.

Остается мальчик, которому пять,

Он не знает, как меня называть.

– Папа-мама, – он говорит,

– я – Гэндальф, а ты – Беорн.

И пока мы идем по лесу, тьма наступает со всех сторон.

Мы приходим к реке, где вода голуба, холодна, глубока,

И по той реке косяками