Рыбки

Александра Евгеньевна Шалашова

Возвращение в Москву, возвращение к себе – кто мы такие: рыбки ли юркие, комнатные цветы?

Александра Шалашова

Рыбки

Аккуратно, держись за поручни.

Вот так: подними руку и положи на чёрное, смутное, оно двигается, но ты не обращай внимания. Это называется поручень – может быть, ты и помнил когда-то название, но сегодня напоминаю обо всём. Пусть под рукой трепещет, выворачивается, а ты знай себе держись – будто рыбку в ладошках держишь, а она бьётся, задыхается, всё не умирает от сгущённого осеннего воздуха.

Бледненькое на чёрном – хорошо. У меня по контрасту руку красная, сильная. Держись крепко.

Не выпускай рыбку, ты знаешь, что её нельзя выпускать.

Мы поднимаемся по эскалатору, но тебе, наверное, чудится, что и вовсе несёмся – для меня всё медленно, а окружающие смотрят, таращатся, а кто-то глаза отводит. И тогда хочу сама смотреть в глаза – нормальный он, обычный, нечего смотреть, это вам не диковинка, не уродец. Может, они и не смотрят, а я придумала. Я часто придумываю о себе и о тебе разное, чтобы не так страшно было.

Уважаемые пассажиры, напоминаем вам, что метрополитен – транспортное предприятие, связанное с повышенной опасностью…

Ты вздрагиваешь, хочешь посмотреть на меня, но я давно сказала, что на эскалаторе оборачивается нельзя, а то и упасть недолго – слушаешься. Смотрю на твою спину – слабую, нежную, ты ступенькой ниже стоишь, не оборачиваешься.

Легонько глажу по плечу.

Не бойся, милый. Это не нам. Разве может быть такое, чтобы на нас так страшно кричали? Никогда не было.

Дальше не слушаем, о своём молчим.

А минуту только назад долго стояли в центре зала, и я думала, на удивление долго решая, в какую сторону идти: люди растекаются реками-потоками, не сталкиваются, проплывают мимо, а вот девочка в розовом парике, вот мальчик в белой рубашке, вот мужчина в плюшевом костюме животного с откинутой на плечи большой мягкой головой. Голова безглазая, мёртвая.

Помню, как одна девочка пришла в таком костюме на семинар – подрабатывала на Арбате, а к двенадцати, к началу, прибежала. И серьёзная была, говорила о чьей-то повести, о страдании, сочувствии. И ей не сказали ничего, не велели идти домой переодеваться – как-то внешнее тогда вообще истаивало из разговоров, оставалась только литература, выращенные в горшочках герани, бальзамины и гортензии литературы, чахлые, невозросшие, а у кого-то красивые, яркие. Мне хотелось, чтобы и у меня были красивые. Только мало на них внимания обращала, думала, что сами вырастут. И они росли – тихо-тихо, незаметно, но иногда посмотришь – светлые, зеленеют. И так радостно было.

У меня тогда шла восьмая неделя, и я думала о скорой боли. Хотя до неё далеко оставалось, но уже думала, что надо будет потом прийти в деканат, сказать, что хочу заявление на академический отпуск написать. Они там не любят такого – вроде как не для того поступала, чтобы потом с пузом ходить, но на справку от врача посмотрят, согласятся, никуда не денутся.

Можешь быть, ты и тогда успел почувствовать, как к горлу слёзы подкатили, как я подумала, что хотела бы ещё лёгкой походить, спокойной – не успокоившейся, а свободной.

Может быть, это я виновата, что сейчас мы на ощупь среди всех звуков метро движемся, медленно, изломанно как-то, застреваем на каждом шагу. И не один ты ногами шаркаешь, не торопишься, но и я тоже – томительная, нелепая.