Пограничная зона

Он шипит через плечо запальчиво  и ехидно:

– Всё равно вам никто не поверит!

– Тем и живём, – отзываются  птеродактили. – Тем и живём.

    Ошмёток 6,

    Находка для шпиона и ламия на обочине

Ошмётки

Ошмёток 1. Ошибка сапёра

Он влезает на табурет.

Физиономия – исповедальная. То есть покерфейс, который для ближнего круга – транспарант.

По ту сторону стойки – полутьма, бутылочный глянец и видимое отсутствие бармена.

– Некогда объяснять, рассказываю как было. Я квартировал в мире, где гусеницами называют личинок бабочек, промежуточную форму жизни. А потом… – он подносит ко рту влажно мерцающий стакан, отхлёбывает желейного фиолетового, облизывается, стирает с губ вкрапления потали, продолжает: – Представь свадьбу. Гости в гастрономическом угаре, родители жениха принимают поздравления как соболезнования – со смиренными улыбками – и пропадают за кадром. Невеста – гусеница. Ничего страшного в этом нет: гусеницы давно интегрированы в общество, в толпе их не вычислишь, потому что большую часть жизни они человекообразны до изумления. Правда, смешанные браки почти всегда бездетны: в облике антропоморфном гусеницы обоих полов способны к любви, но не к размножению, а вот с усиками, мандибулами, дыхальцем, тремя грудными сегментами, десятью брюшными – другое дело. Не все решаются на межвидовое соитие без ширмы иллюзорного тождества. Зачем я там ошивался? Был на задании. Шучу. Наверное. Примерно за неделю до счастливой даты я надрался в компании жениха. Где? В пограничной зоне. В последнее время все заслуживающие внимания события происходят со мной там. Не только со мной… Слово за слово дошло до приглашения. В общем, представь свадьбу: пришибленный страстью жених тает на глазах, но языком орудует как бритвой, я неприлично повизгиваю от смеха и – совершенно бескорыстно – пускаю слюни на невесту, а невеста – гусеница. Нет, я не знал, к чему это приведёт.

***

Сбитый с толку, но заинтригованный, он влезает на табурет и смотрит в полумрак за стойкой. Стакан наполняется субстанцией зелёной, предгрозовой, пронизанной серпантином апельсиновых шкурок.

Он не знает, что лицо у него – исповедальное, не знает, что с такой физиономией можно играть в покер, и ближнего круга у него нет.

– Не представляю, как объяснить, поэтому просто расскажу, – говорит он, вздрагивает и запивает беспокойство терпкой зеленью. – Я много лет избегал кратчайшего пути домой, не ходил между детским садом и паркингом, потому что у детского сада был забор из непрозрачного пластика, у паркинга – тоже. Триста метров дорожки. Узкий, прямой как линейка коридор. Я знал города, где ширина улиц не позволяла раскинуть руки, я не боялся пещер и тоннелей. Почему не нырял в расщелину между парковкой и детским садом? Потому что придумал, что этот коридор не пройдёшь насквозь, если не желаешь оказаться на той стороне. Высматривая двор своего дома – будто в подзорную трубу с обратным эффектом – я никогда не был уверен, что хочу туда попасть. Но однажды я распрощался с попутчиками и пошёл между заборами. Шагал и стегал себя вопросом: куда мне надо, чего я хочу? Шагал, оставаясь на равном удалении от переулка за спиной и двора впереди. Небо надо мной замерло, солнце, пользуясь дымной завесой, не стремилось к закату, то есть в кои-то веки сделало очевидной свою неподвижность относительно планеты, но и земной шар лично для меня перестал вращаться. Я ускорял шаг, бежал от себя, не умеющего назвать нужные координаты. Мчался на пределе сил – прочь от человека, не знающего, чем он хочет быть. Наслаждался натяжением связок и солёным маревом. Бежал, пока чёрные тени не поравнялись со мной. Я принял их за птиц, но они были не только птицами: они напоминали птеродактилей или тощих драконов – суставчатых, угловатых, асимметричных. Некоторые отражали свет, другие его поглощали как бархат или замша. Я сделал ещё несколько шагов и пришёл сюда.

***

Он пользуется табуретом, чтобы забраться на стойку. Косится на стакан, в котором нет ничего кроме льда, фыркает:

– Очень смешно.

Вытягивается на столешнице, скрестив ноги и закинув руки за голову. Лицо у него такое, будто он