Укус
Владимир Кремин
Жизнь ставит главного героя повести "Укус" перед трудным выбором. И он его делает… Месть дикого зверя нельзя сравнивать с поступками человека. Но имеют ли люди право судить и карать тех, кто, гонимый волей инстинкта, живет своей правдой…
Владимир Кремин
Укус
«У каждого жившего на земле
было свое прошлое – будь то
зверь или человек»
Глава первая
Мороз крепчал, становясь пронырливым и жгучим. Издали черный лес казался узкой, темной полоской среди бледно-белого марева непроглядной дали. Он быстро приближался и, вот уже, стоял на пути могучей и мрачной стеной, готовым поглотить любого неосторожного путника, посягнувшего на его одинокое безмолвие. Однако манил своей не тронутой красотой и суровой, влекущей загадочностью.
Дремучий лес, зима и стужа: словно триединое начало нового неповторимого и никем не пройденного пути, всегда влекущая вязь добра и зла, тайны и открытия бытия. В надвигавшихся сумерках невидимо давило безмолвие забытого таежного края. Воздух напоен тишиной; ни птичьего крика, ни хруста на звериной тропе, ни обреченно упавшей на белый, нетронутый снег вымерзшей ветви, ни слабого напоминания о живом. Лишь холодный свет отгоревшего в туманном мареве заката, обреченно твердил о неминуемом приходе ночи. Сумрак окутал лес: все замерло, затаилось, ни звука…
Бегущего поглотила тайга, скованная снегом и льдом, зовущая и властная, великая в своей вольности. Застыли стволы могучих сосен, словно каменные изваяния, недвижимы ели; немы, как и глухая тишина. Шло ползучее время, нехотя приближая ночь.
Сильный торс могучего зверя неведомой силой уводило и стремило вглубь тускнеющей чащи леса. Вперед гнала стужа, торопил голод. Усталость притупилась, однако стойко давала о себе знать. Исход пятых суток со времени последней, удачной охоты, сулил быть забытым. Тогда ему повезло; жертвой был олень, совсем еще юный- теленок. Оступившись на излучине каменистого увала, он залег на правый бок, отпустив далеко вперед своих быстроногих собратьев. Заслонил их собой, невольно оставляя гибкое, полное трепета, молодое тело на тропе, для злой и свирепой, безжалостной расправы над собой. Сломанная нога так и не дала возможности встретить врага стоя. Добыча далась легко. Однако сейчас, это было всего-навсего приятным и ощутимым воспоминанием, давившим из мощных желез зверя бело-пенную, не дающую покоя, надоевшую слюну. Приходилось, то и дело, сглатывать ее, хватать зудящей пастью невесомый, пушистый снег, чтобы хоть не надолго избавиться от нестерпимого чувства голода.
Здешние чащобы иные… Ничто, как казалось, не нарушало сонного покоя этих брошенных, нетронутых мест. Окутавшее безмолвие все же вынуждало тревожно всматриваться, то в низкую поросль молодого пихтача, то в стылые кусты дикого орешника, а то и вовсе, останавливаться; подолгу, осторожничая стоять в заснеженных зарослях, прислушиваясь и принюхиваясь. Что ждало его там, впереди; за темным, томящим провалом балки, в чужом краю у перевала?
Помедлив, новоявленный пришелец устремленно продолжал свой нелегкий путь, полный опасных неожиданностей, тайн и тревог, словно нечто неведомое звало и манило в свои объятья, шепча и скалясь: «Зайди… зайди… зайди…»
Волк остановился, поводил носом, втянул пустоту и сухость зимнего, угрюмого леса, насторожился. Из его огромной, раскрытой пасти бугристыми клубами валил пар. Вкрадчивое таинство зимы и ночи окутало всецело. Щелк- тишина… Щелк, щелк и вновь- тишина… Холодно, стужа да мороз бал правят. Трещит скованное стужей пространство, зиму терпит…
От долгого, непрерывного бега и обильных испарений, туловище и голову могучего зверя обметало пушинками белого, лохматого, невесомого инея. Прозрачные, мелкие, ледяные сосульки, крепко уцепившись за шерсть, свисали больше возле пасти и на груди. Проваливаясь в мякоть снежных сугробов, он с трудом выбирался и по долгу стоял недвижимо, словно выбирая и оценивая тропу. Множество перелесков, где работяга ветер надувал снег слоями, сделал его прочнее; бежать становилось легче.
В лютую зиму редко встретишь одинокого, отбившегося от сородичей, волка. Обычно они бродят стаями; та