Без лица

Леба Вафельникова

Сборник этих рассказов плохо скрывает свою принадлежность к барочному детективу. Даже если подобный жанр вам не знаком, вы надышитесь им, облачившись в чёрные шелка сюжета. Почти театральные в своей масштабности переживания героев и героинь, оставаясь предельно искренними, позволяют поймать себя на желании то ли перекреститься, то ли пойти в буфет. Наряду с этим интрига раскрывается полунамёками, исподволь, как в детской игре, оставляя пространство для различных трактовок и недоумения. Чем закончился этот рассказ? Чем закончилась книга? А вдруг она и не начиналась?

Содержит нецензурную брань.

Леба Вафельникова

Без лица

Булочки с корицей

О-ой как моему редактору не понравилась статья о поющих фонтанах. Это не то слово, как. Даже если бы я снова почувствовал на лице несколько капель его холодной слюны, вылетающей изо рта при каждом выдохе, мне бы не пришлось так сильно себя сдерживать – что может быть ужаснее скуки в обществе человека, полагающего, что именно теперь он разбивает тебе сердце своими словами? Я едва дождался того момента, когда он, удовлетворённый своей кажущейся властностью, измождённый и даже немного испытывающий чувство вины (а потому внезапно снисходительный) позволил мне уйти из его кабинета и с щелчком закрыть деревянную дверь.

“Боже мой, неужели у людей совсем нет головы,” – думается мне после такого. “Господи, почему каждый раз одно и то же,” – произношу я про себя, и меня заметно передёргивает: перед глазами, как живая картинка в серии слайдов, встаёт тот год, когда отец водил меня в церковь по воскресениям, это было настолько ненужным и непреложным, что я будто бы терялся в самом себе ещё днём субботы, пряча себя, слушая шум прибоя, лишь бы не встречаться взглядом со всеми этими старухами, корчащими крест своими руками. Я смотрел на любую из них и видел, как она бегала только что юной над полевыми цветами, едва задевая лёгкой ступнёй их раскалённые лепестки, как она проводила большим пальцем руки по своему бедру, прислонившись спиной к прохладной стене в ванной комнате, вдруг понимая, что это её тело, которое стало совсем другим, как она на мгновение задерживалась, прежде чем облизать ложку, которой размешивала чай в стакане, и закрывала лицо руками, медленно оседая на пол, давясь своими вздохами и отгоняя от себя мысли, вьющиеся с каждой минутой всё гуще возле её головы. Ты ли, седая, сидела тогда возле церковной колонны, и ничего более не желающие сизые волосы висели вдоль твоего лица, как грязновато-серые канелюры?

Впрочем, все эти воспоминания никогда не заставляли меня забыть о делах, требующих немедленного выполнения, так что я без малейшей растерянности поднимал глаза на продавца в магазине (пока я стоял в очереди, вспоминались уже две моих собаки, от которых остались теперь только ошейники, хранящиеся в голубой коробке в чулане, да пара десятков фотографий, отснятых мной на полароид) и просил у него две булочки с корицей, пожалуйста. Семь пятьдесят, да, конечно. Спасибо.

От магазина до моей квартиры дорога пролегала по парку, так что я мог есть пряные завитки (и в эту же секунду я запрещал себе думать об Л., тщеславно ухмыляясь своей независимости), роняя крошки прямо на осенние листья – кто не видел их, кому они не надоедали с такой силой, как мне? Выйдя за низкую железную ограду, я сворачивал налево, проходил вдоль нескольких домов и поднимался по ступенькам в подъезд. Хотя пахло здесь и не первозданной чистотой, запах этот меня вполне устраивал: как человек, мало общающийся с кем-то тесно, я мог позволить себе быть этим запахом тоже, не скрести себя каждый вечер и даже делать вид, что лёгкая серость на воротничке рубашки – это просто неудачно лёгший свет. Вывешивая одежду на балкон, я обычно застывал вечерами на какое-то время (не знаю, правда, сколько бы его могло быть) и пялился на рассыпанные огни, глухо постукивая подушечками пальцев по лоснящемуся заграждению балкона. Краска под моими пальцами иногда становилась ненадёжной, как двадцатилетние слова, и ромбики зелёного цвета прилипали к коже. Меня это вовсе не злило и не расстраивало; я был слишком