ИГОРЬ МИХАЙЛОВ.

По следам Фотия

Иной раз литература ведёт себя как фэнтези. Все герои следуют законам, «ими самими над собою признанным». Я уж не говорю об авторе. Кажется, его герои сбежали из ящика Пандоры.

Форменное беззаконие.

« – Кто такой Достоевский? Скажешь ты, наконец?!

– Изволь. Фёдор Михайлович Достоевский – прославленный пианист-виртуоз. Это известно каждому приличному человеку…»

Леонид Улановский написал философскую притчу, погрузившись в Достоевского, как в прорубь.

В эссе «О литературе» Эко пишет: «Напротив, недосказанное в другом романе Стендаля, „Арманс“, о возможной импотенции главного героя даёт читателю повод к построению безумных гипотез, призванных реконструировать то, о чём текст умалчивает».

Так вот, Леонид Улановский написал такую вот безумную гипотезу того, о чём умолчал Достоевский.

Торжество постмодернизма с трагико-комическим крещендо.

А Фотий – сквозной герой, заброшенный в прошлое, как разведчик, чтобы всё это как-то систематизировать.

Яков Петрович Голядкин ведёт себя, как и у Достоевского, да не композитора, а писателя, довольно непредсказуемо, что и неудивительно. Поскольку он – неизвестно чей двойник, Улановского или Достоевского?

Вот он побежал чёрт-те куда вдоль Фонтанки, перемахнул через Аничков мост: «Огляделся Яков Петрович, захватил взгляды любопытные и подбородок свой повыше поднял: знал, что его ждёт заранее, предчувствовал, а всё равно поднял. А потом сделал ещё несколько шажков к Кларе Олсуфьевне и, глядя в обескураженные глаза её, проговорил спокойно:

– Я – не кукла какая-нибудь с ниточками…»

Интересно, хочется поспорить, разузнать, спросить, что там и как?

Хочется мчаться за Голядкиным без оглядки!

Ну а Улановский – прямо-таки провокатор какой-то. Разбудил, понимаешь, Достоевского, Достоевский – всех своих разночинцев, Раскольникова, который чуть было не угрохал Фотия.

И что теперь?

А теперь, читатель, переселившийся в этот сон, бред, думает, как отсюда выбраться, как найти дорогу назад. Хотя, собственно, зачем?

Тем более лабиринт, выдуманный Улановским, довольно хитроумный.

Тем более, что автор всего этого безобразия – Фотий и есть: «А, может, мир устроить, как сумасшедший дом? И таким, как я, жить легче станет? А? Пусть я сумасшедший, значит, и все должны сойти с ума – так, бесценный, дорогой, милый брат мой?»

Теперь получается, что и автор, а вместе с ним и мы, – жертва произвола Фотия!

Писатель – человек опасный. Что у сумасшедшего на уме, то у писателя на языке, или, наоборот, на деле. Фотий не просто пишет, весь его кошмар оживает. Или, как говаривал Альфред Шнитке: «Произведение – испорченный замысел…»

А по Фотию:

« – Пойми, жизнь – это хаотическая груда разъединённых, ничем не связанных обломков. Душа человека разбита на куски…»

Вот об этой разбитой вдребезги жизни и речь.

Хочется с радостью отметить, что автор хорошо ориентируется в хронотопе.

Пространственно-временной континуум обжит им со знанием дела. Питер предстаёт здесь во всей своей угнетённой авторским беспределом красе: «Старая Вена», Литейный, Фонтанка. Хоть здесь всё на своих привычных местах.

«Что такое талант? Талант есть… способность сказать или выразить хорошо там, где бездарность скажет и выразит дурно…»

Это Достоевский написал до того, как прочитал повесть Леонида Улановского «Фотий».

Интересно, что бы он сказал после?

Сказал бы, если бы Фотий ему позволил.

Но ведь не всё и не всем позволено.

Улановский дерзнул. Дерзновение иной раз гораздо важнее, чем его последствия.

Дерзновение или… назовём все это словом «музыка». В конце концов, Достоевский-то оказался композитором. А, следовательно, «Преступление и наказание» – всего лишь пьеса.

Не всё страшно, что непонятно.

Страшно, когда непонятно и страшно одновременно.

«Моя история – история грёз…» – пишет автор.

Пусть автор пишет, а читатель – пусть грезит…

ЛЕОНИД УЛАНОВСКИЙ.

Фотий

Повесть

Было холодно. Предрассветное утро. Мне плохо видно. Хотя плац как на ладони. Вон там – эшафот. Кареты, уже пустые. И телега, покрытая рогожей… Гробы?! И вдруг пронизало ощущение близости. Как будто я среди них и слышу, как скри