Лифт

Ольга Амалфеева

Для новоиспеченных обитателей инспектируемого завхозом Кифой кампуса начинаются непростые дни. Вместе с путниками, идущими к Полдню, им придётся пройти через подвалы цокольного этажа и типовые квартиры многоэтажек и лицом к лицу столкнуться с теми, кем они совсем ещё недавно были, дабы «открыто было, что им служило то, во что и вы желаете проникнуть».

Ольга Амалфеева

Лифт

Красное на голубом

Рафа сказал, что все будут спать, но в комнате горела настольная лампа. Женщина стояла в профиль ко мне и водила рукой по освещенному столу. Я по привычке старался не зацепиться за предметы, чтобы не произвести шума, и по привычке выглядывал из-за угла.

В первый раз я пришел один. Рафа сказал: «Справишься. Спящие и младенцы – твой профиль». И похлопал по лопаткам увесистой ладонью.

Шутил. Но вчерашние мне, и правда, понравились. Особенно утренний, которого задавила кошка. Так и спал в длинном холодном коридоре барака в высокой коляске, туго перемотанный по одеялу ярко-голубой лентой, а на груди рыже-чёрным увесистым клубком покоился внушительный пушистый зверь. Мех животного лоснился. Встающее солнце пускало через пыльное стекло над входной дверью перебегавшие искры, лизало мягкую шкурку. Или кошку я сам додумал. Как и историю его жизни. Спящие умилительны, с ними приятней. И значительно удобней.

Пока Рафа разбирался с матерью, я забрал ребенка, подоткнул потеплей намотанные на него пелёнки и начал подниматься. Тот сложил мягкие губы и дышал мне в шею. Я видел дебелую, молодую ещё женщину – рослую, с крупными руками в синих прожилках, закатанные рукава потерявшего цвет белесого, голубого когда-то, халата, – сползающую затылком по косяку приоткрытой в комнату двери. Оттуда тянуло теплом не остывшей ещё постели и запахом мужского пота, слышались сдавленные, сдержанные звуки перемещений. Она становилась на ноги, прихватывала сзади руками соломенные с сединой волосы, закручивала их вверх, всхлипывала:

– Ой. Оюшки, – и снова бороздила спиной по раме на пол.

К ней никто не подходил, не поддерживал. Ни участковый, ни толпившиеся рядом соседи и свидетели. Ни медики.

Двое мужчин осмотрели младенца. Один хотел передать его девушке с чемоданчиком, но второй сказал: «Я сам», и девушка с распахнутым глазами повернулась и двинулась за ними в бившееся в стеклянную фрамугу барака светило. Они удалялись, свет слизывал силуэты. Я плотнее прижал ребёнка к груди – и мы пошли вверх.

– Оюшки, – цветущее полнокровное тело вновь поплыло по косяку под ноги стоящим.

Сверху я видел полные белые колени, узкий тоннель коридора с множеством выходящих в него дверей, клетки комнатушек, в которых копошились люди. Второй такой же, и третий сходный барак рядом, и сзади. И дальше, за ними, ещё: однотипные, длинные, одинокие серые шпалы проходов вдоль горизонта.

Я нёс младенца в безопасное, подобающее ему место, подальше от бросившей его к зверям женщины, от сырого холодного тамбура, от дымного, утыканного нефтяными вышками города, от этой изрезанной вагонетками узкоколеек, карьерами и времянками, уставленной мрачными городами земли, не могущей и дня прожить без боли и смерти.

Перед глазами уютно свивался трехцветный кот. Седая солома останется там, со своим животным, и уже сегодня будет прижимать его к груди вместо младенца. Земля полна опасностей, люди непредсказуемы и жестоки. В наших же полях всегда тепло и солнечно. В янтарном Полдне дома из дорогих камней, всё с золотыми башнями. Сапфир, смарагд.

Я думал только о том, чтоб ребёнок не проснулся и не нарушил мой стройный замысел. Пока они спят, им проще помочь. Только дай мне время – впредь ты не будешь знать одиночества и разочарований. Верь мне, малыш. Не сбивай. Когда они открывали глаза, барахтались, метались, их скачущие мысли пробегали по моей шкуре электрическим током, дергали во все стороны, хотелось разжать руки и отпустить. Это сбивало с толку. Рафе в костюме хорошо, его не пробирает. По мне ж, пусть идут, куда хотят. Может, и вправду, с матерью ему веселее будет. Школа, опять же, друзья. Смутные воспоминания – тоскливые, сосущие – всплывали набухающими пузырями, впуска