Полынь и донник (сб. «Окликая по имени»)

Что вы знаете о ностальгии,

Кроме самого слова,

Заваренного в дорожном термосе

С полынью и донником?

Что вы слышали о тоске по Родине,

Комом в горле не дающей дышать,

Бросающей в слезящиеся глаза пыль чужеземья,

Где никто не окликнет по имени,

Сочащейся валерьянкой из старых фото,

Хранящихся на жёстком диске

Импортного системника?

По Родине, до которой не дотянуться…

По домику с провалившейся крышей…

По пересохшему ручью за огородом…

По лесу, вывезенному в Поднебесную…

Нет… Ничего вы не знаете…

Ничего вы не слышали…

Но я готов… Готов рассказать…

Рассказать о месте, где рождается солнце,

О том, как к небу тянутся гудящие сосны,

О кузнечиках, стрекочущих

В нетронутой грибниками хлёсткой дурманной траве,

О каменистом пустынном пляже

За околицей брошенного села,

О тягучих июльских закатах,

Провожаемых хором сверчков и лягушек,

О лукошке с хрусткими груздями и подберёзовиками.

Я могу рассказать…

Если только сердце не захлебнётся воспоминаниями,

Если не позабуду слова, ускользающие бусинами

Из маминой чешской шкатулки,

Если не онемею, сжав в кулаках отцовские погоны…

Если прощу себе, что так и не открыл вам,

Что такое ностальгия,

Пахнущая костром,

Шариками придорожной полыни

И букетом степного донника.

01 (роман «Перекрёстки детства»)

«Начиная какое-либо дело, никогда правильно не представляешь себе его действительных масштабов»

Сизиф. «К вершине»

Давно уже я обратил внимание, что целые периоды жизни практически стёрлись из моей памяти; и не то, чтобы они оказались потеряны, но рисовались размытым, невнятным, расплывчатым миражом, напоминающим контуры за стеклом, когда по нему хлещет сильный дождь. Вроде бы, смутные очертания предметов, находящихся на улице, и можно различить, к примеру, дом напротив не перестаёт быть домом, хотя, и смахивает теперь больше на серую застиранную скалу с глазницами пещер, вместо окон; или спортивная площадка, она ведь ни на йоту не стала менее приспособленной к ребячьим проказам, но видится, как жёлто—красный пещерный городок, обитают в котором, извлекающие неведомые нам сокровища из ближайшей глухой и унылой скалы, трудолюбивые горные гномы со сморщенными суровыми бородатыми мордочками, чьи головы увенчаны коричневыми остроконечными колпаками, а тела облачены в зелёные кафтанчики с ремешками, блистающими медными пряжками, с карманами на груди и на боках, закрывающимися на серебряные пуговички, сверкающие в огне ручных фонарей со свечами в центре, а ноги, покрытые чёрными сафьяновыми штанишками, обуты в кожаные сапожки с металлическими подковками на каблуках, цокающими при ходьбе в подземных тоннелях. Однако мазки прекрасного манто с волшебным бурым мехом не дают точного понятия о сокрытом за потоком ливня городе, покуда не сумевшем насладиться солнечным светом, не успевшем окунуться в бархат неба, чересчур редко не тревожимого шуршащим ситцем облаков, настолько привычных нашим широтам. Нет во всём этом резкости, предельной микроскопической резкости, создающей максимальное представление о явлении, рассматриваемом нами всесторонне в надежде постичь его форму и содержание. Вот и минувшее, распугивающее ворон ребятнёй, неуловимо трансформировалось в магический дымчатый полупрозрачный шар, со звучащей в нём иногда музыкой, то ли полузабытой, то ли вовсе ныне незнакомой, внутри коего подчас мелькали загадочные лица, кленовые переулки, сейчас не существующие, ибо неузнаваемо искажены они равнодушным, холодным и безразличным к ним и ко мне, временем. Порой я ощущал, будто и прошлое с его шармом ностальгического уюта у меня отсутствует; утеряно оно бесследно, прочно, и даже крошечных зацепок за него не сохранилось, а есть только неумирающее бесконечное «сегодня». Оно и завтра тоже будет – «сегодня», а само «завтра», превратившись во «вчера», окутает меня лёгким туманом, лишь добавляющим непрозрачности сему бесцветному пятну, стирающему, словно ластиком, остатки чётких глубоких линий – моему детству, моему утраченному без возврата детству.

Утраченному.