Осенняя лихорадка
Стас Колокольников
Вы любили? Вы знаете что такое любовь? Если не божественная лихорадка, то что? Хотите узнать ответ? Он в последних строчках этого бесконечного как жизнь рассказа – и он ваш навсегда.
Стас Колокольников
Осенняя лихорадка
Фонари гасили в полночь. И городские декорации менялись в одно мгновение, превращаясь в заброшенный реквизит провинциального театра. Дома в пыльные коробки, вырезанные из старого картона. Небо в дырявый шатер, истыканный шпагами пьяных гвардейцев из массовки. Редкие прохожие беззвучно терялись в темноте. Длинные пустые коридоры улиц уводили далеко за сцену к самым затхлым и безрадостным углам. Жизнь была сущей безделицей тому, кто в одиночку наугад брел по этим коридорам.
Всем, кто ворочался в постели за окружавшими стенами домов, я не желал ни зла, ни добра, ни горя, ни радости. Единственным, за что цеплялись чувства, был запрятанный глубоко внутри испорченный нерв, парализовавший сознание время от времени. Моё существование было отравлено монстром, пожиравшим меня изнутри и снаружи. Жизнь стала адом, тяжеленным грузом, надломившим плечи атлантов.
Еще недавно я знал отличный способ сравняться с любым исполином. Любой паршивец мог подняться до неба, испив вина покрепче. Вино открывало великолепные дали, похожие на райские кущи. А теперь, стоило пригубить из бутылки, и я стекленел, готовый пойти мелкими трещинами и разбиться. Требовалось огромное усилие, чтобы сохранять свое отражение и верить, что еще вчера я шел здесь с веселой песней.
С наступлением темноты я отдавался на забаву чудовища, имя которого я лишь предполагал. Это ни Одиночество, ни Страх или Ревность, они были как рогатины по сравнению со стенобитным орудием. Меня терзала другая сила. И чтобы узнать какая, я был готов спрыгнуть в жерло вулкана, лечь под поезд, отдаться в руки инквизиторов и самому снять с себя кожу. Мои самые скверные догадки предполагали смертоносную силу времени, облаченного в карнавальный костюм жизни. Quien sabe? Кто знает?
Я был сам не свой. Любое проявление жизни представлялось как наваждение, любое мастерство как вершина эгоизма, а любое участие – оборотной стороной лицемерия. Я считал себя сопричастным к величайшему негодяйству, словно обокрал весь мир на золотой ключ истины и как пиноккио-вампир с подлой улыбкой маршировал в строю длинноносых уродов. Окликни меня родной брат, я бы и его не признал, назвал бы любым именем, пришедшим в голову. А потом предложил бы раскошелиться на выпивку, жратву и табак, упирая на то, что неважно знакомы мы или нет, в этом нет особой надобности, ибо нет особых различий между нами, здесь мы похожи друг на друга как съедобные грибы.
Эх, что там родные братья, я был готов вывернуться наизнанку сам и вывернуть наизнанку любое впечатление. Любовь к женщине сотворила со мной худшее, заразила тысячей вопросов и тысячей восклицательных знаков. Скажите! Скажите, сколько нужно пройти и проплыть?! Сколько сожрать земли, чтобы привыкнуть к тому, что любовь вонзает ядовитые стрелы так глубоко, что кажется предел, и тут же она находит еще одну болезненную точку и вгрызается туда, как клещ, не видевший крови целую вечность?
Я знал ответ. Но не верил тому, что заключалось в словах. Я не верил даже тому, что видел. Вечерами я видел, как надувалась луна. Похожая на беременную корову она давала понять – город ждет несколько безумных ночей, полных обещаний, которых никто не в силах исполнить.
Следуя главному правилу утопающего, я не прекращал движения ни на миг. Несмотря на усталость, я двигал ногами с раннего утра, чтобы к вечеру обрести второе дыхание. В сумерках жизнь и её тайны волновали особенно, день и ночь, будто два океана сливались у мыса Доброй Надежды. Без океанов и мыса Доброй Надежды я вообще не мог представить своего существования.
Стоило приблизиться сумеркам и напряжение, крепко державшее весь день, ослабевало. Я начинал видеть, как с желтых деревьев срываются листья, укладываясь в бесконечный узор великолепного ковра. Как осень заглядывала в лица прохожих, и они загорались отблесками золотого огня. Под шепот сумерек о том, что осенние ул