Предисловие

Этот небольшой сборник – даже не книга, а просто несколько театральных, литературных и путевых заметок, связанных с Федором Михайловичем Достоевским.

Вряд ли возможно добавить что-либо существенное к огромному памятнику, создаваемому благодарным человечеством писателю, наиболее полно выразившему человеческую совесть как самое верное отличие человека от всей остальной природы, давшему душе язык – оттого Достоевский так легко переводится, экранизируется, театрализуется, рисуется, вообще интерпретируется: косноязычие и лепетание душевное внятно всем и всеми воспринимается как говорение своей души.

Единственным привлекательным, хотя и очень скромным достоинством этого собрания является его ненарочность – оно сложилось случайно и нечаянно.

И потому я рассматриваю эту небольшую работу не как дар, но как долг перед музеем Достоевского в Старой Руссе, перед его прекрасными сотрудниками, перед этим старинным и, несмотря на бедность и малость, величественным и стариннейшим городом, как посильную дань великому писателю и учителю.

    Александр Левинтов

Учителю

В Достоевского я провалился в шестом классе. Я прочитал все десять его томов в зиму 58-го года и вышел из нее больной Достоевским и совершенно другим человеком.

Конечно, я сразу понял, что никогда не овладею такой филигранной смелостью проникновения в человека, но меня потрясала сила его понимания меня, и это его понимание делало меня особенным и отмеченным – я понят исчерпывающе, до предельных глубин своего существа. И еще я понял, что Достоевский, и только Достоевский – такой же, как я, что он черпает знание меня из себя самого. И это делало нас родственными душами.

Я понял, что не смогу никогда быть столь подробным в извивах даже собственной души, но что это можно делать не на ощупь, а проникать словно игла – глубоко, но точечно, за счет безошибочно найденного слова или фразы.

Конечно, я захотел стать писателем, потому что это полностью соответствовало моему существованию, безобразному снаружи, как гнилой Санкт-Петербург, но озаренному фантазиями изнутри. Но, то ли по душевной лени, то ли по недостатку талантов и способностей, то ли по маловерию в себя, я никогда не замысливал, даже не замысливал большие полотна – меня прельщали лаконичные формы и сжатые в мысли и образы события.

Достоевский, я думаю, сформировал не только меня – вся современная мировая литература пошла от него. Не было бы Достоевского, не стало бы и Кафки, Камю, Сартра, всей великой японской литературы 20-го века, У. Фолкнера и его антипода Э. Хемингуэя, Это – впрямую. А сколько по касательной? И смог бы А. Солженицын, говоря о касательных, написать «Архипелаг ГУЛАГ» без «Записок из Мертвого Дома»?

И более того, благодаря Достоевскому мы всю предыдущую мировую литературу пересмотрели и переоценили, мы Платона и Софокла, Сервантеса и Шекспира, Гельдерлина и всю «Бурю и натиск» по-другому увидели, всю французскую романистику 19-го века,

И, конечно, Достоевский перевернул всю современную философию, психологию, живопись, он, не зная того, сформировал художественное кино, которое отличается от технического, как Рафаэль от обоев.

Вот одна, может не очень изящная и замечательная мысль: человек ощущает себя неким центром сознания и сосредоточения по мере освоения им разных миров и сред существования.

Поясню, что тут имеется в виду.

Если человек живет в монотонном и однообразном мире своего стада, племени, семьи, трудового коллектива, то он вовсе и не человек, может быть, а некое социальное, общественное, коллективное существо, ближе к насекомому, чем к человеку. Но вот уже простое разделение существования на коллективное и интимно индивидуальное, простое противопоставление семье и работе ставит его на путь очеловечивания.

И чем больше, и чем разнообразнее круги и сферы его существования, чем острей и тоньше он ощущает эти различия, тем он человечней. Это опять все та же мысль Достоевского о противопоставлении человека и человечества, одушевленного и бездушного существования.

Тут действует некий принцип определенности, противоположный принципу неопределенности Гейзенберга в физике. Та