Глава 1

Дару

«Дару»

Мой океан, моя волна, мое волнение,

Мой шум и беспокойство вод,

Моя стихия и мои сомнения,

Мыслей пьянящих бурный хоровод,

Душа моя, полет идей парящий,

Мой стимул, мой глубокий вздох,

Моих воззрений клин летящий,

Мой бич, мой страх, мой рок;

Тебе, мой дар презренный,

Полет фантазии и дум безумный всплеск,

Объединение слов из уст обыкновенных,

Тебе я посвящу сердечный треск.

Пылающий талант, признания

Ищущий извне,

И, обрекаемый на вечные страдания,

Дарован мне…

«Не бойся, хороший мой, наш град устоит…»

Не бойся, хороший мой, наш град устоит,

Мы будем, как прежде, кормить голубей;

Вечерний канал молчаливо манит

Прохладой и влагой своей.

Дробь каблука на старинном мосту,

Пятится златокрылый хранитель;

Мы всегда будем здесь, находясь за версту,

И под Фобос лететь по наитию.

Мы будем кружиться в танце и мерзнуть,

И северный пар выпускать изо рта,

И будут девичьи колени дрогнуть,

И пальцы – тянуться до края чулка.

Мы пронесемся мимо сада и рюмочной,

Добежим туда, где большая река,

И не заметим, как пополуночи…

Окажемся у камелька.

Аккуратно трещит уголек в тишине,

Чемодан пахнет старой кожей и пылью,

Мы напишем в Россию письма извне,

Все прожи?тое станет былью.

Мой хороший, закончился век наш балтийский,

Впереди будет солнце, плетеные кресла.

До свидания, милый Финский,

До свидания, славное место!

«Анна снимает шаль с худых плеч…»

Анна снимает шаль с худых плеч,

Фонтанный дом ее ждет, угрюмый.

Когда дождь закончит речь,

Она вернется в свои строчек дюны.

Там не ждут никого другого,

Там хватает чужих глядящих,

Возвращайтесь, Анна, снова,

Поцелуйте нас пропащих.

Половицы скрипят как прежде,

Только кран не капает боле,

Дом без вас будто бы без одежды

И по-прежнему полон боли.

«Каждому поэту по блуднице…»

Каждому поэту по блуднице,

По улице, аптеке, фонарю,

По слогу ровному безумной веренице,

По Кафке, Сартру и Камю.

По женщине, по Лиличке, Лолите,

По дымной комнате, пропитанной вином,

По осознанию главных строк в иврите

Или в источнике воссозданном ином.

По публике, по массам, по народу,

По Достоевскому, Бальмонту и Гюго…

И даже это отними, и хлеб, и воду,

Поэту нужно лишь, чтоб помнили его.

«Самые странные люди…»

Самые странные люди

Много читают и курят,

Полно вздыхают грудью

И выдыхают бурю.

Они любят всех в мире и ненавидят,

Чтут искусство и гнушаются славы;

Они будто бы больше видят:

У них шрамы и глубже раны.

Они слышат природу и землю,

Каждый ее вздох в истоме;

Они видят, и чуют, и внемлют,

Будто бы дышат в доме.

Дом их – мир с его гранями,

С горечью, радостью, верою;

Они будут для мира нянею,

Будут любовью первою.

Самые странные люди

Творят и создают истину,

Полно вздыхают грудью

И возрождают искренность.

«Я б на месте Марины Цветаевой…»

Я б на месте Марины Цветаевой

Поэтесске дешевой, вроде меня,

С этой лирикой псиннолаевой

Залепила б по морде леща.

Да пожестче, поинтересней,

Чтоб горели бесстыжие щеки,

Чтоб вот этой поэзией пресной

Не занимала книжные полки.

Ух, задать бы, да рук не поднять,

Да и Марина в царстве ином,

Что поделать, придется писать…

Еще полку закажем потом.

«Я в дизель-поезд «Россарио…»

Я в дизель-поезд «Россарио»

Сяду неспешно с котомкой;

Бутерброд, огурец и испарина

Под целлофановой пленкой.

Я еду в серый Хельсинки,

Посмотреть авангардную «Выставку

Архитектуры Мельникова»:

Гараж с фарою, окна с выступом.

Почитать с собою Набокова;

Чемодан большеват, но не страшно.

Лишь бы к границе успеть и к сроку,

А уж там эмигранту не важно…

«Я пишу, потому что мои руки…»

Я пишу, потому что мои руки

Не умеют держать ничего, кроме пера,

Я пишу на пике скуки,

Я пишу о тебе для себя.

Бродский советовал занимать руки,

Если тянутся брюки к юбке,

Мне не слышны иные звуки,

Кроме эха в пустой рюмке.

Мне бы хлеба и водки,

Бумагу, перо, чернила

Я сам отыщу ловко,

Пока есть дневное светило.

Я б