МАЛЕНЬКИЙ БУНТ…

Серебринский был старше меня на год. Однако жизненного опыта, по сравнению со мною, было хоть отбавляй. По крайней мере, в свои полные восемнадцать, смотрелся он гораздо более взрослым.

Пышная шевелюра, пронзительный взгляд с прищуром, уверенная речь с лёгким одесско-еврейским пришепётыванием. Казалось, что Сашка знает обо всем что-то такое, о чем другие и не догадываются.

Первое время, с ним многие советовались. Особенно девчонки нашего первого курса.

Съёмную комнату, для нас двоих, нашёл мой отец. Она располагалась на Рышкановке, в добротной типовой многоэтажке. Папа долго и, конечно, бесполезно торговался по цене со старой хозяйкой.

Та была еврейкой крутого замеса, и пятьдесят рублей, ввиду слабой коммерческой подготовки таких учителей, как мой отец, и к переговорам, и всяким другим хитросплетениям, вот-вот, вместо желанной скидки, грозили превратиться, наоборот, ещё в более крупную сумму.

Будущая хозяйка так увлеклась перечислением всех преимуществ проживания именно у неё, что было хорошо видно, к чему идёт все дело. В ответ на стенания и вопли, что ей нужно будет ещё отдельно приплачивать ещё и за пригляд за молодыми, да неопытными еврейскими юношами, мой папа внезапно потух и растерянно замолчал. Всем стало понятно, что цена за комнату, вот-вот, прямо сейчас, резко поползёт вверх. Но Сашка блестяще выкрутился.

Очень вовремя и решительно, заявил, что с первоначальной оплатой, он был согласен, ещё давным-давно, и только поэтому, самолично, Сашка проделал неблизкий путь на Рышкановку.

– При этом, – он поднял палец вверх, – я потратил целых пять копеек на автобус и ещё четыре – на троллейбус. А строгий присмотр, и за мною, – он снисходительно указал в мою сторону, – и за собой, я осуществлю самолично

Затем Сашка быстро вложил хозяйке в ладошку добрый лиловый советский четвертак. Рука жадной мегеры мгновенно дрогнула, судорожно сжалась и быстро положила деньги в карман старого халата. Ожесточенный торг мигом превратился в почетную ничью. Отец поспешил вручить и деньги от нашей стороны. Потом папа очень споро засобирался в Тирасполь. Надо было ещё успеть на вечерний дизель.

Сашка, казалось, знал всех, из ста двадцати пяти, наших однокурсников. Когда он с ними успел перезнакомиться, ума не приложу. А я, поначалу, с трудом и долго запоминал даже одну нашу первую группу.

Жизнь на квартире, вдалеке от института, куда по утрам приходилось добираться в переполненных автобусах с пересадками, первые насыщенные постановочные лекции, неналаженность быта – все это вызывало тяжелые, но неизбежные трудности адаптации. Мама, бабушка Рива, Роза, оставшиеся в Тирасполе. Где Ваша забота, завтраки, обеды и ужины, которые, каюсь, не ценил и критиковал?

После милой родной одиннадцатой Тираспольской средней школы, дорогих одноклассников и учителей, я получил довольно равнодушное, грубоватое и более старшее окружение институтского контингента. Кроме того, первые недели, наши преподаватели только и делали, что угрожали всем и вся непрерывными карами. Почти на каждой лекции.

Несдача зачетов и экзаменов, потеря стипендии – вот все, что, по их мнению, ожидало большинство из нас. Из нотаций неизбежно вытекало, что, вместо положенной беспрерывной зубрежки, мы будем обязательно увлекаться любовью, картами, выпивкой, танцами и прочими непотребными радостями студенческого бытия.

К ужасу круглого отличника и будущего Нобелевского лауреата, коими я планировал вскорости стать, Сашка собрался сразу же освоить именно тот чёрный список. Причем, во всей своей низменной и греховной полноте.

– Если бы я хорошо учился в школе…, – Сашка включил эту магнитофонную запись Жванецкого специально для меня. Старенький ленточный магнитофон сипел, трещал, кряхтел, но донёс истину, – Если бы я хорошо учился, я бы с отличием закончил институт, защитил кандидатскую, затем, докторскую диссертации, стал бы профессором… А вот потом! Потом бы я пил, гулял с женщинами, играл в карты… Что я делаю прямо сейчас, и без всякого напряжения…

– Милик, немедленно бросай свою зубрежку!, – вкрадчиво произнес мой личный Мефистофель из небольшого городка Сорок