НОВЕЛЛЫ

САХАР И ПАТОКА

Сумерки отодвинули жару от тротуара и, как мне показалось, встретившиеся мне прохожие радовались этому тоже. До «АТБ» – шагов сто, где-то в это время и в этом магазине я запланировал купить блок сигарет и что-нибудь себе на ужин, ещё не приевшееся. Заодно, докуривал сигарету, пребывая в безмятежности, и дышал удовольствием одиночества. Оно, одиночество, бывает и таким даже, если наслаждаешься покоем в душе. Об этом и думал, но сбежал бы от одиночества в любую секунду, как бы и чем бы это ощущение разобщённости с миром и единения в себе меня не устраивало и не радовало. Суета торгового зала обошла меня стороной, не коснувшись даже локтей – вернулся с покупками в сизый вечер, он по-прежнему обнимал меня всё той же безмятежностью и уже голубел от света фонарей. Задержался на площадке крыльца, никому не мешая – в сторонке. Белые бордюры, очертив дворик магазина на входе, подвели взгляд к, вроде, пятерым мужчинам, усевшимся на них, с просящими руками. Но милость была иного плана: бутылка то ли вина, то ли чего-то ещё переходила из рук в руки и зычный хмельной восторг, булькая в чьём-либо горле, вырывался наружу общим и завистливым довольством. Была среди них и одна женщина. Лица я не видел из-за плеч мужчины, что присел прямо перед ней на корточки, да пьяный галдёж и шарканье ног повсюду внезапно заглушили звуки аккордеона, высветившийся розовым блеском. И женщина запела – её хрипловатый грудной голос жаловался в безнадёге стоном:

«Пьяница горькая – горькая пьяница,

А ведь когда-то была я красавицей!

Губоньки, глазоньки ты целовал,

«Грудочкой» сахарной называл…

Да патокой горькою душу залив,

Ты веточкой вишни меня надломил —

Я ветра игрушка с тех пор, усыхаю

Любовью к тебе, а обиды не знаю…

И знать не хочу потому, что люблю!

Тебя! Лишь тебя! И, играя, живу

Пьяницей горькой-горькою пьяницей,

Веточкой сломанной, опечаленной…».

Я ошалело сбежал ступенями вниз, сделав несколько торопливых шагов и будто бы издавна ожидаемых от себя, к сидящим вдоль бордюра – к той, что вмиг опоила меня воображением той самой «пьяницы горькой-горькой пьяницы». Только что-то, да пережитое и нет, удержало меня за плечи – я замер, поник, завернув в лоскуток сумрака наверняка изуродованное выплеснувшимся из меня страданием лицо. Хотел уйти – отошёл в сторону, чтобы, не пряча глаза, ненароком не потревожить ошеломлённым взглядом своё же прошлое… Сердце колотилось, словно сходило с ума, а глаза в беспрерывном моргании трясущихся век подбирали в растерянности иной взгляд: который не лгал Ей… Никогда! И сейчас – сколько же лет прошло?! – не хотел Ей лгать…

Три года с Ней!.. Три года как Она, вошедшая в мою загулявшую в одиночестве жизнь на точённых ножках, в абрикосовых туфельках на высоком каблуке, словно на упругих веточках – зашла как-то, осторожно даря улыбку. Извинилась за нежданный визит, и собой – смуглая, фигуристая, пленяющая запахами надежды на что-то, что и понять не успел – в миг упорядочила меня в намерениях терзающегося ума и в желаниях приунывшего в годах сердца. И – чудо из чудес! Наконец-то: мои сердце и разум – заодно: быть с ней, всегда, и желать везде и во всём. И сразу – плен в радость! И сразу – робость воображения до стыдливости что-либо воображать заранее, как тут и – неуверенность, острота дыхания, и веселящая дрожь на губах: «А ждал-то, выходит, не напрасно!». И сразу после этого – страх перед гордой и даже чуточку заносчивой женской красотой. А она ведь – такая, и такой обязана быть, чтобы, разозлив страстью, этим и обязать встать перед ней в полный рост, так, неосознанно даже, приветствуя и преклоняясь. Я же сидел в стенах редакции радио, готовился к радиопередаче, выправляя свои же каракули на листах информационного выпуска, чтобы через пару мину, от студийного микрофона, прочесть всё на одном дыхании и, упаси Бог, «не забуксовать» в эфире; как вдруг, сначала, лёгкий и кроткий поклон шеи, в приветствии, затем – так заколотилось сердце, ну, так заколотилось…, и я – рывком со стула уже очарованный, в полный свой рост приветствующий и преклоняющийся перед вошедшей ко мне Мечтой.

…1080 дней и