1984

Джордж Оруэлл

Своеобразный антипод второй великой антиутопии XX века – «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли. Что, в сущности, страшнее: доведенное до абсурда «общество потребления» – или доведенное до абсолюта «общество идеи»?

По Оруэллу, нет и не может быть ничего ужаснее тотальной несвободы…

Джордж Оруэлл

1984

Часть Первая

Глава 1

Был солнечный холодный апрельский день; часы пробили тринадцать. Уинстон Смит, прижав подбородок к груди, чтобы спастись от мерзкого ветра, хотя и быстро проскользнул через стеклянные двери жилого комплекса «Победа», но все же впустил внутрь вихрь острых пылинок.

Вестибюль встретил его запахами вареной капусты и старых половиков. На стене висел яркий плакат, слишком большой для помещения. На нем – огромное лицо, больше метра в ширину, лицо мужчины лет сорока пяти, с густыми черными усами и грубыми, но по-мужски привлекательными чертами. Уинстон направился к лестнице. К лифту идти смысла не было. Даже в лучшие времена он работал редко, а сейчас электричество в дневные часы и вовсе отключали. В рамках режима экономии при подготовке к Неделе ненависти. Уинстону предстояло преодолеть семь лестничных пролетов. Ему было тридцать девять лет, он имел варикозную язву над правой лодыжкой, а потому поднимался медленно, часто останавливаясь передохнуть. На каждой площадке, со стены напротив лифта, на него глядело все то же огромное лицо. Один из таких портретов, глаза на которых, кажется, преследуют тебя, куда бы ты ни отправился. «БОЛЬШОЙ БРАТ СЛЕДИТ ЗА ТОБОЙ», – предупреждала надпись под изображением.

В квартире приторный голос зачитывал цифры, связанные с производством чугуна в болванках. Голос исходил из вделанного в правую стену продолговатого металлического диска, напоминающего мутное зеркало. Уинстон покрутил выключатель, и голос немного затих, но слова все равно звучали отчетливо. Устройство (его называли «телеэкран») можно было приглушить, но полностью выключить – никак. Он подошел к окну – маленький, щуплый человек, чью худобу подчеркивал синий комбинезон, являющийся униформой партийца. У него были очень светлые волосы, а его румяное от природы лицо шелушилось от плохого мыла, тупых бритвенных лезвий и холода только что закончившейся зимы.

Мир снаружи – и это чувствовалось даже через закрытое окно – веял холодом. Ветер закручивал спиралями пыль и гнал по улице обрывки бумаги; несмотря на то, что ярко светило солнце и резко голубело небо, город казался каким-то бесцветным, за исключением плакатов, развешенных повсюду. Лицо черноусого мужчины смотрело на тебя с каждого заметного угла. И из дома напротив тоже. «БОЛЬШОЙ БРАТ СЛЕДИТ ЗА ТОБОЙ», – гласила надпись, а темные глаза настойчиво глядели прямо в глаза Уинстона. Внизу, над тротуаром, еще один плакат, оторвавшийся с одной стороны, судорожно хлопал на ветру, то открывая, то закрывая одно-единственное слово: «АНГСОЦ». Где-то далеко, между крышами, скользнул вниз вертолет, завис на мгновение, словно синяя падальная муха, затем снова взмыл вверх и унесся вдаль. Это полицейский патруль, заглядывающий в окна домов. Но патруль не имел особого значения. Только Полиция мыслей имела значение.

Голос за спиной Уинстона, исходивший от телеэкрана, все еще бормотал что-то о чугунных болванках и перевыполнении плана Девятой Трехлетки. Устройство работало одновременно и на передачу, и на прием. Оно улавливало любой звук, произведенный Уинстоном, кроме очень тихого шепота; более того, оставаясь в поле зрения пластины мутного металла, человек был не только слышим, но и виден. Узнать, следят ли за тобой в данный момент, было совершенно невозможно. Оставалось лишь гадать, как часто и по какому графику Полиция мыслей подключалась к тому или иному индивидууму. Быть может, она постоянно следила за каждым. В любом случае, за тобой наблюдали всякий раз, когда хотели. Приходилось жить – и ты жил по привычке, ставшей инстинктом, – предполагая, что каждое твое слово слышат, а каждое движение (когда ты не в полной темноте) видят.

Уинстон держался к экрану спиной. Вроде бы так безопаснее, хотя он хорошо знал, что и спина может выдавать мысли. В километре отс