ОДИНОКИЙ ГОЛОС

Книга поэм

Поэма Маргариты

Посвящается Маргарите Алексеевне Федоровой,

русской пианистке

Увертюра

Темная сцена как логово льва.

Досок поющих касаясь едва,

Я выхожу. Над прибоем толпы —

Бархатный памятник тяжкой судьбы

Сердце, звенящее третьим звонком…

Страх опадает осенним листком.

Жадные клавиши выпьют до дна

Пальцев холодных злой лимонад.

Что я скажу тебе, праздничный зал?

Грубо сколочен чудес пьедестал.

После концерта, шатаясь в дыму,

Руки свои как перчатки сниму.

Долго еще это мне суждено:

Проруби зала зеркальное дно,

Зарево щек в полумраке души

И на висках молодые духи.

Руки согрею и пояс стяну.

Я у своей родословной в плену.

Аплодисменты летят, как снега.

Кошкой дрожит на педали нога.

Мысль ударяет, сжигая дотла:

Вечно на этой я сцене жила.

Шлейфом цепляла за выступ стены

И за собою не знала вины.

Жизнь эта – вся на театре времен:

Светят березы античных колонн,

Выгнут подковой кулисный порог,

Черный рояль – крылатый пророк.

Я выхожу. Я не знаю, когда

Мне прозвенят троекратно года.

В зале глаза будто тысячи свеч.

Сцены изгиб – в повторении плеч.

Царское слово дано произнесть

Мне, и не знающей, как говорить.

Гулкой страною откликнется весть.

Может, попросят еще повторить!

Детство

…И снится детский сон…

Девочку с лицом

Нежнейшего старинного портрета

Кормили манной кашей

И носом как щенка

В рояль сажали

Две медные педали

Казались

Золотыми медалями

Солдат вернувшихся с войны

или

Кругляшками шоколада

В обертке елочной

(Так маленькая елка до войны

Под рояль ежихой заползала

И слушала златые россыпи

Шопена —

Брызги

Из-под увядших пальцев материнских)

Сирены выли волком

Дирижабли

Висели над Москвою

Как будто сто резиновых моржей

Подвесили на ниточках

над зоопарком…

Белые клавиши рояля

Хрустели, будто сахар,

Их слабенькие пальчики кололи

Так терпеливо,

Что не собрать и по свету тех ваз,

Розеток тех и сахарниц хрустальных,

Которые вместили бы в себя

Работу смуглых стрекозиных ручек…

Отец придет (ей думалось) с войны

И спросит вдруг: «А музыке учили?»

И елочные горькие румяна

До самой смерти не сойдут со щек,

До самой сцены,

где свое сиротство

Педалью хриплой выплачет она…

О, как обезоружила война

Всех полковых незрячих музыкантов!

А к дочери настройщик приходил,

Вскрывал златое брюхо инструмента

И ввинчивал сердечную струну,

И приживлял трофейные сосуды

Взамен врожденных, вырванных, своих,

И пот, как у хирурга полевого,

Тек по его стыдящимся щекам!

А девочка стояла и смотрела,

Когда же он, тот безымянный мастер,

Заклеит королевскую ладью

И можно будет в плаванье пуститься.

А снег за перекрещенным окном

Валился довоенной манной кашей

Из маминых запасов

Ты выросла

И туфелька твоя

На ногу больше не налезет

Забудь ее

На счастье

Под старым и морщинистым роялем

В гостях у очарованных людей

Которые тебя малышкой знали

Забудь!

Под Новый год

Положат в туфлю

Золотую шоколадку

Консерватория

Дверь хлопает, как на ветру,

Дрожит насквозь стеклянной кожей.

Свистящей шиною сотрут

На мостовой – твой след прохожий.

Распахнута подъездом жизнь.

Залепит снегом свет зеленый.

Дорогу ты перебежишь

По правилам плохого тона.

И зданье, желтое, как воск

Для освещенья партитуры,

Вечерний свой наводит лоск

И ждет твоей клавиатуры.

Переодеться – пустяки.

Сложнее – перевоплотиться.

А в гардеробной старики

Спят стоя, как большие птицы.

Златою рыбкой номерок

От жизни прежней – вдаль засунут.

Ты опоздала на урок —

Тебя ученики засудят.

Парадной лестницей прошла,

Где семь сапог ты износила,

И зеркало из-за угла

Тебя гигантски отразило.

Твое величие стоит

Перед тобою – в старом платье.

Из-за спины твоей софит

Сверкает белою печатью.

По-детски узенькая кисть,

Но руки венами набухли,

Как будто прачкою – всю жизнь,

Как будто целый век – на кухне.

Ученикам твоим заплыв

Самостоятельный