Высокий сказал:

– А.

Он смотрел, не скрывая презрительное порицание, смотрел черно и тяжко, отчего Травинка понурилась. Лист растянул рот оскалом. Смерды за спиной Высокого шептались. Вода речушки шумела, и где-то там плавал голавль – неуловимый, вертлявый и скользкий. В оскале так явно пробивалось отчаяние. Ну почему, спросил бы Лист, взмолился – ну почему, ведь мы играли в детстве, играли так же, вместе, взбивая воду острогами и хохоча. Почему всё изменилось – и теперь мы, если гуляем вдвоём, оскорбители?

– Ка, – Высокий стукнул посохом.

Травинка, резко отшатнувшись, умчалась.

Она бежала быстро, взрывая грязными пятками землю, а Лист уныло глядел, как бьётся о спину коричневая от глины коса. Высокий ждал от него оправданий. Смерды бурчали – воняющая горклым салом, мокрой шерстью масса.

– Не, – Лист сжал кулаки и набычился.

Голавль плеснул, пустив по воде круги.

Камень стоял на пригорке, не выражая ничего своей позой, и Лист подошёл, замер за правым плечом, ощущая жалкую обиду. Камень молчал. Шрамы, убегающие с шеи под слой шкур, белели мощно, узловато и свирепо. Внизу пригорка распластался лес – зубы, подёрнутые рваным туманом. Я хочу стать, как ты, думал Лист. Суровым и сильным. Чтобы никто мне более и никогда не смел указывать. Камень переступил с ноги на ногу. Чуть повернув – шрамы мешали – назад голову, он покосился с, казалось, усмешкой.

– И, – подвёл итог он.

Лист вздохнул.

Камень улыбнулся, и это было странным – он никогда не улыбался раньше, поэтому Лист струсил. Камню не хватало одного клыка. В улыбке проступала мягкая мечтательность. Лист забегал глазами: что-то ему говорило, что не надо бы сейчас посторонних ушей.