ГРЭЙС

опера

Посвящается великой певице Грэйс Бамбри

Красная площадь

Дома надвинулись сплошной горящею стеной.

В толпе старуха хлеб жует.

Все – как перед войной.

В толпе девчонка скалит рот. Она слегка пьяна.

С пирушки пламенной идет.

Ей сизый дым – война.

Бьет в лица жесткая метель погибельных газет.

Из шифоньера на постель – прабабкин маркизет.

Какую обувь нам сносить! Каких детей рожать!

Но мертвых нам не воскресить.

Живых – не удержать.

Какие мощные дома! В них ночью не до сна.

Стоит, распатлана, любовь на берегу окна.

А в том подъезде, что на рот орущий

так похож,

Перед девчонкой достает мальчишка

финский нож.

Мир, нечестивый ты мужик. Все счеты сведены.

Мне через площадь напрямик.

Под поезда войны.

Мне – в чернь вокзала, в чад метро,

где бабы так вопят,

Забыв, что сожжено добро,

прижав к себе ребят!

Мне – в заметь, круговерть и муть,

в нежданный зимний Ад,

Где шепот: «Пить!» – и: «Кто-нибудь!..» —

и лишь глаза слепят…

Я не могу.

Я не хочу!

Но я туда иду.

Давлю жестоким каблуком слепого льда слюду.

Старуха сердцем вдаль глядит.

Свистит вослед малец!

Иду туда. Скажу навзрыд, какой он есть – конец.

Вот прикурил седой старик у блуди площадной.

Вот бабы плачут, обнявшись.

Все – как перед войной.

А это кто – на мостовой, и звезды за плечом,

В буране – с голой головой,

пред красным кирпичом

Кремлевским, перечным, седым, кровавее огня, —

Стоит – и сквозь небесный дым

так смотрит на меня?!

И ближе подхожу, и зрю: ее лицо черно.

И руки черны. Январю – ее очей вино.

В пурге плывет грозой слеза. Широкие зрачки.

В ушах синеет бирюза, как глаз ее белки!

Откуда ты середь моей нечесаной земли?!

Быть может, черный соловей…

тебя – фонарь – зажгли

В алмазах инистых ветвей… у башен, что в ночи

Грозят кричащей тьме людей:

молчи… молчи… молчи…

Я догадалась, кто ты. Смех! Свет – белозубый рот

В улыбке! Ты – одна из тех, кто все про нас споет.

Поет нам мир! Поет война!

О, счастье – песни петь!

А жизнь твоя перейдена не боле чем на треть.

Стоишь в метели и глядишь на старую меня,

Весь чернопламенный вокал дыханием храня.

Весь черномраморный вокзал,

где люстра-Млечный-Путь

Все валится безумьем в зал… осколки ранят грудь…

А звезды, вьюжный виноград,

из тьмы небес – отвес —

Все сыплют – на морозе – в лад —

твои спиричуэлс!

А мимохожий, вон, юнец, с ухмылкой в стиле рок,

Не сводит рыбьих глаз, елец, с твоих точеных ног…

А эта пряная толпа, что вся разобщена…

А эта пьяная судьба – без берегов, без дна…

А может, мир наш есть корабль,

его «Титаник» звать,

И тонет, и ребенок – ты, и обнимаю, мать,

Тебя, чернушечку мою… сопрано?.. меццо?.. о,

Да только плыть… да только жить —

и больше ничего…

Раскрой же глотку! Черный крест —

в шубейке две руки!

И пой! Чтоб слышали окрест – воры и старики!

Медсестры, чью больничку вмиг

замкнут на карантин!

Торговка, чей святейший лик —

маяк меж лунных льдин!

Владыка, что в виду Кремля, немой, идет пешком!

А снег взвивается, пыля, над бедным батожком!

Не скипетр, не держава, нет… пуста ладонь, гола…

И этот черный пистолет – родной, из-за угла…

Ты только пой, мулатка, пой! В снегу, молясь, любя,

Всей пройденной моей судьбой я слушаю – тебя!

Ах, мать, я у тебя учусь! Как не дрожать губой!

Я в голос твой навек впрягусь,

младенец старый твой!

«Титаник» наш! А черт ли в нем!

Обшивка, рвись, тони,

Сверкучий мир, мой окоем, – сосчитанные дни!

Ты только пой! В ночи – взахлеб —

среди чужих людей!

Среди ветров – осушат лоб!

Средь белых площадей!

Средь Красной площади моей, навек на дне зрачка,

И колкий красный снеговей сработан на века!

Ты только пой! И я с тобой! Кричи, стони, ори,

Чтобы услышал мир живой, рабы и главари!

Мулатка! Голос разожги костром! Звенит беда!

Мы люди! Мы же не враги друг другу!

Кто ж тогда?!

Плывет «Титаник»! И рэгтайм играют! Голосишь!

Миг – и вода… и темнота… и синь, и рыбья тишь…

И веч