«Красна девица вила кудерышки…»
Евгения Малин
Глухая провинция становится ключевой точкой борьбы "красных" и "белых" за Русский Север. Терпящие поражение интервенты и "белые" покидают город. Вместе с ними уходит часть горожан, не желающих принимать новую власть. День исхода глазами нескольких очевидцев этих событий.
1
– Красна девица вила кудерышки, да на реке оставила ведерышки,
Раз-два, люблю тебя, люблю тебя, да на реке оставила ведерышки…
Мелодичный голос Лизаветы плыл в предрассветных сумерках над полутемной кухней, освещенной лишь лучиной да отсветом огня от печи. Керосину не было уже два дня. Лизавета суетилась у плиты, окутанной клубами пара, что поднимался от кипящего в щелоке белья. Алексею нравилось наблюдать за ней – за тем, как ловко управляется она по хозяйству, как спорится работа в ее крепких руках.
Лизавета поставила перед Алексеем миску оставшейся со вчера дымящейся картофельной похлебки с мясом. Хлеба не было.
– От, Алексей Петровиць, цем Бог пожаловал, – сказала она. И добавила, кидая сердитый взгляд на Федора: – А ты пошто смурной таков? Ешь, цяй не барын, от, господин уцитель, благародный целовек, а и то носу-от не воротит.
Федор насупился больше прежнего, но взялся за ложку.
Алексей за четыре года привык к местечковому мягкому цоканью. Лизаветина речь напоминала ему летнее журчание ручья, пролегавшего оврагом, что разрезал город. Старики рассказывали, что ручей, как и ров, были рукотворными, и когда-то, в незапамятные времена новгородского владычества, на высоком обрыве над рекой возвышалось деревянное городище с бревенчатым частоколом.
Город и сейчас был деревянным, окруженным густыми сосновыми лесами, словно сошедшими с пейзажей Шишкина. Каменных зданий было раз-два и обчелся: монастырь в квартале отсюда, купеческая усадьба да присутственные места, где нынче разместились англо-американские войска.
Напряженную тишину кухни разбил благовест, призывающий к утренней литургии. Лизавета вытерла руки о грязный фартук, пользовавшийся ею для черных работ и, попутно стягивая его с себя, бросила еще один недовольный взгляд на брата:
– Помолился бы, нехристь!
Федор не ответил – лишь зло посмотрел сначала на Лизавету, потом на Алексея и с остервенением вгрызся в кусок мяса, выловленный им из похлебки.
Лизавета стояла на коленях в красном углу, отвешивая земные поклоны. Алексей видел, как в неровных отблесках пламени переливалась ее густая светлая коса с алой лентой, спускавшаяся по спине.
От резкого звука отодвигаемого стула Алексей повернулся и встретился со злым, сверлящим взглядом Федора, поднявшегося из-за стола. Федор подошел к дверям, сдернул с крюка тулуп, нахлобучил на голову шапку и скрылся в темных сенях, напоследок от души хлопнув дверью.
Лизавета поднялась с колен, вновь надела фартук и подошла к стоявшему на плите чану.
– Вы не серцяйте, Алексей Петровиць. Дикой наш Федька. Поцто не едите? Цяй, картошка остыла уже. Рада б цего другого-от предложить, да сами знаете. Даже барына – и та на картопле.
Лизавета поставила перед ним кружку не остывшего еще парного молока, вернулась к плите, взяла в руки крюк и принялась вынимать белье из чана, наматывая его на палку и перекладывая в большую двуручную корзину из березового лыка.
Лизавета казалась Алексею идеальным воплощением народа – крепкая, работящая, веселая, но в то же время гордая: попробуй ее задень – за словом в карман не полезет. Красавицей назвать ее было нельзя, но было в ней что-то такое, что заставляло заглядываться местных парней и вошедших в город солдат. Подходить и свататься, однако, боялись: Федор славился резким нравом и женихов отваживал грубо, часто пуская в ход кулаки.
В дверь постучались. Звук был торопливый, резкий, тревожный. Лизавета от неожиданности едва не опрокинула на себя чан, чуть не обварившись кипятком. На пороге стоял солдат в форме американской армии. Алексей не помнил его имени – не то Тед, не то Нед.
– Сэр, – отрапортовал он по-английски, – разведка с того берега явилась, казаки. Вас лейтенант просит. Срочно.
Алексей в два глотка допил молоко, поднялся из-за стола и подошел к дверям, снимая с кр