Я голодна

Макс Акиньшин

Прозрачная капля медленно наливается на кончике. Игла прокалывает кожу и входит в вену. Мне видно как кровь врывается в прозрачную трубку, а потом останавливается. Моя кровь. Она расплывается в тонком пластике, окрашивая жидкость в бордовый. – Вы меня слышите? – сестра наклоняется ко мне. Светло-серые глаза, лет под пятьдесят. У нее холодное дыхание. Холодное дыхание пожившей женщины маскирующей проблемы с желудком жвачкой. Они уже три дня пытаются узнать, слышу ли я. Чувствую.

Здесь.

Прозрачная капля медленно наливается на кончике. Игла прокалывает кожу и входит в вену. Мне видно как кровь врывается в прозрачную трубку, а потом останавливается. Моя кровь. Она расплывается в тонком пластике, окрашивая жидкость в бордовый.

– Вы меня слышите? – сестра наклоняется ко мне. Светло-серые глаза, лет под пятьдесят. У нее холодное дыхание. Холодное дыхание пожившей женщины маскирующей проблемы с желудком жвачкой. Они уже три дня пытаются узнать, слышу ли я. Чувствую.

Я слышу и чувствую. Левую руку медленно поджаривают под гипсом. А все что ниже груди, будто пришито наспех грубыми стежками. Кусок холодного мяса, который я совсем не ощущаю, кроме тех моментов, когда действие обезболивающих подходит к концу. Тогда все. Каждый нерв вытягивают и зажимают в раскаленных тисках. Проткнутая спицами правая рука нелепо торчит. Она тоже в гипсе, а значит бесполезна.

Я все слышу и чувствую. И даже могу немного шевелить пальцами левой руки. Более того, у меня есть оружие – ампула с неизвестным содержимым. Я просто не могу поднести ее к глазам, чтобы прочесть надпись. Но у нее острый кончик и можно попытаться воткнуть ее в глаз Леры. Воткнуть в глаз в том невероятном случае, если дверь медленно откроется, и она покажется в проеме. А потом подойдет ко мне. Ей просто необходимо подойти ко мне. Так она сказала.

–Вы меня слышите? – сестра не оставляет попыток. Служебный долг смешивается с любопытством. Она возится с колесиком капельницы, регулируя скорость. В ответ я прикрываю глаза. Они еле видны под бинтами. Полная катастрофа и хуже уже быть не может. Сжимаю ампулу в левой руке. Лере обязательно нужно подойти.

А ведь все было просто. Я. Она. МЫ. Ничего примечательного: тысячи, миллионы подобий. Слепки с одного образца. Я был счастлив, ощущая теплую тяжесть ее тела. Тихое дыхание на моей груди, покалывание там, где встречались ее бедра. Она любила спать на мне, ведь я большой, а она маленькая. Как котенок.

Ах да.

Был еще котенок.

– Температура 37 и 8 уже два дня, – слышу обрывки разговора. – Большая кровопотеря…

… Травма головы.

… Переломы конечностей.

…Перелом позвоночника в грудном отделе, ствол задет. И он не говорит. На свет реагирует, но не говорит.

– Почему? Томография делалась?

–МРТ только через два дня… Очередь. Он стабилен, ухудшения состояния мы не ожидаем. Так что…

Я представляю, как говорящий разводит руками. Потом они выходят. Сестра ушла еще раньше, и только гудение техники нарушает тишину. Иногда из коридора доносятся шаркающие шаги. Здесь все передвигаются в шлепанцах, стук каблуков большая редкость.

Медсестра зайдет около пяти, чтобы проверить капельницу.

Это все, что я усвоил за три дня.

Там.

Дверь на кухню приоткрыта, и я вижу Леру. Она сидит на табуретке у окна. Сидит в своей любимой позе, подвернув ногу, обхватив другую, согнутую в колене, руками. Меня она не видит. Для нее я вожусь с машиной в гараже. На подоконнике чашка чая, из которой льется пар. Лера сидит, неподвижно уставившись на черные ветки, судорожно двигающиеся под напором ветра. За окном вообще мрак. По стеклам барабанит дождь, а серенькое уставшее за лето солнце скрыто брюхатыми тучами. И от этого еще теплее и уютнее дома. Теплее и уютнее.

О чем она думает? Я наблюдаю за ней: Лера почти не дышит, неподвижно уставившись в одну точку. Туда, где осень срывает с сопротивляющихся деревьев последние листья. Туда, где дождь порывами. За окном жмется к стеклу промокший голубь. Сил у него почти не осталось, все, что он может сделать это держаться коготками за гладкий метал отлива. Хохлится, беспокойно пряча голову от ветра. Л