Его конь бешеный

Ян Михайлович Ворожцов

Двое безымянных наемников, известных как кареглазый и длиннолицый, во главе с горбоносым судебным приставом идут по следу приговоренного к смерти преступника по имени Джон Авраам – ведомые жаждой мести, денег и справедливости, они оказываются в неназванных отдаленных краях, где царит беззаконие. Там им встретится беглый индеец, соединяющий в себе черты лермонтовского мцыри, блудного сына и современного пиноккио, кого ищут банды головорезов и его самозваный отец, свободный человек по имени Барка.

I

Их трое – черные фигуры на черных лошадях, длинные тени в холодной уходящей ночи. На головах потрепанные шляпы, двое из них, длиннолицый и горбоносый, как в фартуках, в вылинявших под солнцем пропотевших плащах с прорехами для головы, у третьего кареглазого мальчишки брови и ресницы светлые-светлые, будто выгорели от адской жары. Настоящие имена эти трое в здешних краях не произносили – так и были друг для друга просто кареглазым, горбоносым и длиннолицым. Полоса красной зари и далекий шлейф вулканического пепла в тефлоновом небе возвещают об их пришествии в этот приграничный город, над которым мечутся покрытые пылью птицы. Всадники молчаливой процессией двигаются вдоль припорошенных пепельно-серыми хлопьями бесцветных домов по пустынной улице. В сажевых окнах виден блеск зажженных свечей. Они минуют бледные гикори и жухлый сад, оставляют лошадей и одного-единственного мула, нагруженного барахлом, подвязав их за чембуры к коновязи у гостиничной площади, что испещрена влажными дорожками рифленых следов поверх слоя сухого пепла. Горбоносый тушит самокрутку. Кареглазый топчется с ноги на ногу.

Благоразумно ли тут лошадей оставлять, спросил он.

А что не благоразумно по-твоему, спросил длиннолицый.

Да нет они ведь и задохнуться могут.

Длиннолицему открыл дверь изнутри привратник, и все трое вошли в заполненную бледно-белыми людьми залу, где было темно и туманно даже несмотря на то, что какой-то темнокожий мужчина с фитильной жердью зажигал многочисленные свечи – под потолком, оживляя дрожью пламени незатейливый водяной рисунок на штукатурке, сотней свечей пылала люстра, и хотя саму ее, окутанную пылью, было не разглядеть, но слабо светилось пламя ее дальних звезд, свечи горели на подсвечниках, в простенки между громадных, как в церкви, окон были ввинчены канделябры, всюду этот плавящийся изжелта-белый воск в течение дня принимал различные формы, постепенно превращаясь в своеобразные экспонаты кунсткамеры, демонстрируя все этапы жизни какого-то жуткого существа, от рождения и до смерти, а в конце концов свеча потухала в восковой лужице, и та застывала, как гнущийся под песчаной бурей мусульманский аскет; и десятки людей, чувствуя себя древними очевидцами первых восходов и закатов, стояли угольно-черной формацией сгущенной пыли, оттаивая в красном свете восходящего солнца, как фигуры изо льда на маскараде в стране невиданных чудес, их пронизывал трепет и благоговение, и любовь. Кареглазый, длиннолицый и горбоносый прошли мимо этих людей, но прежде, чем подняться по лестнице, кареглазый оглянулся. Четвертый, что ждал их тут какое-то время, был из местных – он теребил соломенную шляпу в руках.

Ну где он, спросил длиннолицый.

Последний дверь по коридор.

Уверен?

Да сэр.

Это хорошо что уверен, сказал длиннолицый и сунул ему скомканную бумажку, оружие у тебя есть какое-нибудь.

Есть оружие, сказал мужчина, надел шляпу и вытащил из-за ремня револьвер.

Эй ты обойди и следи за окнами если попытается удрать.

Кареглазый угрюмо кивнул и поспешно ретировался. Длиннолицый прошел по коридору, остальные последовали за ним – втроем они застопорились у двери, ожидая и прислушиваясь, а через минуту расслышали какую-то возню.

Эй Джон Лотт Авраам, живший в содоме, мы посланы по твою душу законодательством штата, произнес горбоносый.

Ответа не было.

Сдайся по-хорошему и я зачитаю перечень преступлений за которые тебя повесят бежать некуда ты окружен.

Я вооружен, ответил ему приглушенный голос.

Не ты один, сказал длиннолицый.

Не будь идиотом нас больше.

Я вас предупредил.

Выходи по-хорошему, кри