«Сколько еще качаться на волоске?..»

Для чего мы пишем кровью на песке?

Наши письма не нужны природе.

    Б. Окуджава

Сколько еще качаться на волоске?

Рано ли, поздно, – лопнет струна-черта.

Кровью с соплями выведешь на песке:

Господи боже, чем я ему не та?

Небо над головой не меняет цвет —

Светлый восход не виден, далек-высок.

Мертвою рыбой звонко молчит в ответ

Теплый от крови, темный сырой песок.

«Ночными рейсами – дешевле. Всю жизнь – с собой, в ручную кладь…»

Ночными рейсами – дешевле. Всю жизнь – с собой, в ручную кладь.

От робких мыслей до решений – полвздоха. Нечего терять.

То, что звенело и искрилось, манило вдаль, тянуло ввысь,

Ты приняла и согласилась. Садись, заткнись и пристегнись.

Пусть не дворцы и замки вижу, а только петли белых трасс,

Пусть не случилось быть в Париже, но в Лиллехаммере – сто раз.

Опять в лицо холодный ветер, опять по снегу шелест лыж,

Опять – острей всего на свете – край счастья.

К черту тот Париж.

Осколок

Разобьешь меня – подбери осколок.

Будет острым край, словно сто иголок.

Осторожно – пальцы бы не поранить —

положи в карман и припрячь на память.

Положи в карман да носи с собою.

От чего смогу – от того укрою.

Пересуды, сплетни и кривотолки

разлетятся в пыль от краев осколка.

Сберегу в степи и в долине горной.

Покажи, кому, – перережу горло.

Но извилист путь, и непрост, и долог, —

потеряешь ты оберег-осколок.

Удивишься, как все переменилось:

было ясным небо, и вдруг – немилость,

и к другим ушла от тебя удача.

А в траве осколок лежит и плачет.

Полнолунное

Нет покоя в полнолунье мне:

что там, на серебряной Луне?

В телескоп из всей большой Луны

лишь моря и кратеры видны,

и – подкладка сбывшегося сна —

спрятана другая сторона.

Отвернулась от нескромных глаз.

Мне ее увидеть хоть бы раз:

там разливы света и тепла,

райских птиц цветастые крыла,

там не тучи в небе – облака,

там зима легка и коротка,

там не встретишь запертых дверей,

там играют лютня и свирель…

на обратной стороне Луны

мы с тобой друг другу суждены.

«До полседьмого свет в окне…»

До полседьмого свет в окне,

а там – восхода шорох робкий.

Ты будешь врать своей жене

про севший телефон, про пробки,

про совещание в ночи.

Она поверит – хочет верить.

Спрячь понадежнее ключи

от обветшавшей рыжей двери.

Одна останусь – что ж теперь! —

и буду радоваться маю…

А к выходным покрашу дверь,

хотя замок не поменяю.

«Говорит, не заметил и сам…»

Говорит, не заметил и сам,

как накрыло волною, —

и с тех пор по следам, по пятам

так и ходит за мною.

Не клянется в любви неземной,

не робеет нелепо —

только ходит и бродит за мной,

дарит звездочки с неба.

Не окликнет и не позовет,

не нарушит покою —

просто следом за мною идет,

словно я за тобою.

«В дороге, в городах, под сводами святыми…»

В дороге, в городах, под сводами святыми,

в вагонах поездов, в тавернах на пути —

везде на все лады твое я пела имя,

не прячась, не боясь границу перейти.

Души не берегла, была прямой и смелой.

Но хватит о тебе – боюсь допеть до дна.

А песню о другом я, может бы, запела, —

да именем твоим гортань обожжена.

«Спрятать лодку и спалить причал…»

Спрятать лодку и спалить причал,

не пускать в далекие края,

чтобы ты нигде не повстречал

песенки нежнее, чем моя?

Вот еще! Ищи себе свищи.

Песен на земле – не перепеть.

Теплый хлеб достану из печи,

соберу тебе в дорогу снедь.

Бог, порог, к окну не обернусь.

Сотни песен встретишь ты в пути.

Выучи те песни наизусть,

чтобы их с собою унести.

Сколько слов запомнишь, сколько нот, —

и с тобой, одна другой резвей,

песни для пиров и для охот,

песни для красоток и друзей.

Но встречая вражескую рать

и дразнясь у ада на краю,

ты неслышно будешь напевать

простенькую песенку мою.

Сам не вспомнишь, что же за мотив, —

напоешь, не думая о том.

Песенка, удары отразив,

обернет невидимым щитом.

А в моих краях – снега да лед,

и кругом метель стоит стеной.

А тебя хранит и бе