Живчик mortuus est

Софья Олеговна М.З

Люди – создания крайне любопытные. Особенно, если ты живешь и знаешь, что весь этот грязный и невежественный мир – лишь тень чего-то лучшего, великого и опасного, даже противного самой человеческой природе… Знаешь это – разливая по граненным стаканам пойло; не знаешь, но чувствуешь это – смотря на труп, окрашивающей твои руки в фосфорически-синюю кровь; жаждешь знать это – даже если ради этого придется плюнуть в лицо собственной жизни… Но как далеко ты готов зайти, следуя за следом из сжиженных синих душ, которым суждено заменить твое собственное сознание? …люди любопытны – как и Дороти Сейдер.

ПРОЛОГ. БИЛЛ

"В огромных витражных стеклах стрекотал свет Солнца, уносящего за собой тепло, радость и печаль. Унося что-то, с такой любовью взращенное хрустальными пальцами человечества, оно низвергалось в ту клоаку холода и высшей степени искусственности, которая находится там, за горизонтом, недоступным оку человеческому. Беспощадно изо дня в день всевидящая рука сдирает эту тепличную пленку дня, разрывая и вскрывая старые швы, соединяющие полотно полуденное с нашей зыбкой реальностью. А на месте разрывов появляется ярко-алая кровь Заката, заполняющая все вокруг и несущая за собой боль и страдания в сердцах людских, и их верный спутник Мрак заявляет о себе в голос…"

Послушные руке, породившей их, слова ровными строчками ложились на пергамент. Упал и растекся, как желток в яичнице, расплавился, впитавшись в серые плиты пола, желтый, салатовый, синий, синий-синий свет. А рука все писала – это была сухая старческая рука, и когда она сгибалась, было видно, что каждую фалангу давно уже отделяет друг от друга не эластичный (ну или хотя бы достаточно дрябло-растянутый!..) кусок кожи, а черная-черная трещина. Она, – рука, – была натянута почти до судороги, предельно сосредоточена на этой Великой Миссии… О да, мой милый мальчик, не “Великой Миссии”, а Великой Миссии – без намека на издевку, без права на сомнение, что это и впрямь очень-очень важно!.. Потому что буквы множились и множились уже черт знает сколько дней, наверное, лет, а потом – перетянутая бечевкой стопка листов порой кончалась, и Он смотрел на нее, пожирал глазами, как если бы это и впрямь было что-то… драгоценное, да! Не насмехайтесь над стариком: он напишет, он захлопнет, он, кряхтя, поднимется из-за стола, пройдет шаркающей походкой, поставит на полку, на ту, у самой-самой стены, ну, вот же она, всегда в тени, сырая и металло-каменная… Итак, да, поставит на во всю ее, стены, длину полку, и иногда будет доставать и перечитывать, но куда чаще – ставить все новые и новые исписанные стопки… Не насмехайтесь над стариком. Пожалейте старика. Ведь если слишком часто сгибать такую сухую-сухую руку с черными трещинами, то они рано или поздно начинают кровить – это неприятно, он шумно втягивает ноздрями воздух, складывая нос складками, а значит – очень неприятно!..

Старик двигал рукой туда – и обратно, изредка промокая губами солоноватую влагу, скапливающуюся в черных трещинах. От цветно-каменного пола, от стен, угловато увитых зачем-то (когда-то он, кажется, и впрямь знал – зачем… Ну или не он сам) прямоугольными ячейками металлических звонких тонких прутьев, от все плавящих свет высоких стекол с округлой дырой посередине, даже от самого старика, изредка стягивающего языком сухую липкую пленку с губ – от всего-всего тянуло холодом. Но – но здесь было и живое-живое, с горячей кровью Солнце, его золотой свет, такой упруго-юный!.. – мальчик.

– Дедушка, зачем вы пишете? Хватит, вам это вредно-вредно, вы и сами знаете, – старик еще раз промокнул руку и оторвал взгляд от пера, запрокинул голову, выгнув с хрустом жилистую шею (еще бы немного, и обтянутая кожей голова точно-точно бы отвалилась!..): он посмотрел на мальчика, на Билла. Тот сидел выше, на переплетении железных прутьев ( – как птица, а его тонкие бедра упруго чуть проминались…) и смотрел на старика лукаво-серьезно. Старик хмыкнул, но – но, вероятно, был даже рад перевести взгляд с покрытого линиями и пятнами пергамента на… на него. На Билла, его милого мальчика, его подмастерье Би