Разговор на языке цветов

Валентина Горлова

Василек говорит прозрачным, тонким голоском, а пионы поют переливчатым громким хором. И среди всего этого поля непрерывной жизни скитается человек, пытающийся услышать природу и музыку неба, возвышающегося над ним.

* * *

Как холодна весенняя вода.

О, как мне жить у этого пруда?

А летом здесь цветет и пахнет ряска.

Того гляди, я тут по грудь завязну,

В махровой почве, в илистой глуши.

Лягушки, птички, рыбки, камыши.

Свет солнечный горчично-грязный.

А, может, друг мой, это рай и есть-

Молчать и прорастать в сырую землю,

И слушать голос, льющийся с небес,

Сносящий пред собой любые стены

На подступах к неслепленной душе,

Как к чашечке цветка, в тугую завязь,

К ромашковому сердцу – прямо в желчь,

Пронзая насквозь, но едва касаясь.

О, как мне жить у этого пруда,

Не оставляя в мире ни следа,

Как лебеда, как ивы, как плотвичка…

И ощущать такую легкость птичью,

Как будто я внутри ? пуста.

* * *

Напоминай почаще о себе.

Не только снам звонить в колокола.

Заточен мир на пропасть повторений:

Звонков, поступков, выходов из тени,

На бес- и человечные дела.

А впрочем, жизнь всегда берет свое.

Отряхивает крылья пыльный зной,

Струится полдень липким желтым светом,

На память в море падают монеты,

На рынках пахнет сочной алычой.

Сто лет нет писем. Почерк твой каков?

Каков твой голос, странствующий там,

Где спят под грудой щебня лабиринты,

Нагое эхо, безымянный спринтер,

Гранат кровавый, царственный платан?

Я оглянусь однажды так впотьмах

И не замечу, что пустует где-то

Клочок души, квартира, наконец.

Вот так все гармонично: свет и лето

В синеоконных греческих домах.

Гагарин улыбается с орбиты,

Эмалевой улыбкой стянут рот.

И небо щедро шлет метеориты.

И лишь тебя ничто не выдает.

* * *

Сегодня утро началось с потемок,

А ночь покрыта инеем была,

И в памяти все было полустерто,

Но грудь пронзила острая игла

Какого-то отчаянья, древнее

Которого лишь счастье дурака,

Не знающего речь, а только веру

В грозу, в луну, в дожди и облака.

Такая муть, разлитая под грудью,

Такая темень жалит и кричит…

Как-будто бы вот-вот предаст иуда,

И поплыву распятием в ночи.

Во мне заснул какой-то смутный предок,

спал, как в пещере, жалкий и ничей.

И вот воскрес, он – вирус в гуще клеток,

Растет и пухнет, льется в суть вещей.

Не зная ничего, лишь свет природы,

Благоуханье трав и рык зверей,

Он взвыл во мне протяжно и утробно,

Он подарил мне смерть и чувства к ней.

Двум сотням книг и жажде состраданья

не скрыть его дикарское во мне;

Он обладал мерцающим сознаньем,

Корябал львов на каменной стене.

В обычный день, склонившись над посудой,

Привычно ставя чайник на плиту,

Я чувствую тяжелый взгляд повсюду

И ощущаю страх и полноту.

* * *

Люди – как будто журавлики оригами:

Выпусти их, подбрось – и в потемках канут,

Чтоб умирать под тяжелыми сапогами

Не смотрящего под ноги великана.

Бог не слышит молитв, не внимает просьбам,

Но сердце его отзывается на другое:

Нарисованными глазами взгляни на осень

И прошепчи «спасибо» за нас обоих,

За жизнь, пролетевшую мимо, как стаю уток,

За смерть, неминуемо ждущую за оградой,

За абрис бумажных крыльев, за это утро,

В котором есть боль, и воздух, и свет, и радость.

Что бы со мной ни случилось и кто бы ни был

Рядом, любя меня или же предавая,

Я чувствую благодарность и вижу небо:

Повсюду его чистота нетронуто-голубая.

И если я тоже журавлик, продукт распада,

То напиши на мне что-то между прочим,

Чтоб великан поднял меня из ада

И всмотрелся в твой легкий, красивый почерк:

В гущу размокших чернил, похожих на ветки,

И улыбнулся, сжав мое хрупкое тело

В теплой громадной ладони, так нежно и крепко,

И выпустил в небо, и мы с тобой полетели.

* * *

В калейдоскопе солнечной листвы,

На скошенной нефритовой траве

Лежали мы, ни живы, ни мертвы,