«Зима – это кофе, лимон…»

Зима – это кофе, лимон,

В подъезде растаявший снег

Да шарфик из козьего пуха.

А осень – арбузный звон,

Упругие линии бронзовых тел,

И о зиме – ни слуха.

Кино

Она, конечно, убежит, поскольку, если нет,

то вот на этом кадре вот закончится сюжет.

Потом ближайший друг продаст, потом дитя убьют,

ведь, если будет что не так, бестселлеру капут.

Щепотка ностальжи взасос, слезливый злой старик,

из Мандельштама парафраз, растрепанный парик.

Догадливый наивный фрик, его ножом пырнут.

Всё-всё на голубом глазу по списку помянут.

Во лжи погряз игривый крик, смешной еврей-сосед,

там вскрыт конверт, там скрип окна, там долга темный след.

Запрыгнет кошка на балкон, свою умерив прыть.

Я тоже там стою в дверях. И стоит ли входить?

На Крите

На Крите в Кносском дворце

я попросил рассказать

о минойцах, о водостоках,

о мощеных дорогах, о фресках,

похожих на египетские.

Но гид продолжала рассказ

о Миносе и лабиринте,

о Минотавре, Ариадне и Тесее,

о хитроумии, отваге и любви.

Я уже хотел повторить просьбу,

но красивая молодая женщина

отважно подошла ко мне сзади

и, почти касаясь, привстала на носках:

– Не мешайте людям слушать сказку,

– нежно шепнула она мне на ухо.

Нектар

Прежде, чем спикировать при боковом ветре,

пустельга набирает высоту, еще не зная цели.

Писец не успеет выдавить на глине список ее побед.

Пишет он быстро, таких-то ловких на пальцах руки,

влажная глина податлива и лежит неподвижно,

он любит эту отборную мягкую глину сильнее,

чем сорок тысяч братьев, он умеет касаться ее тяжести

с обеих рук, но даже тогда

бурая пустельга летает быстрее и против ветра,

да еще и сама по себе, а не у ловчего на поводке.

Она атакует полевку с трепетом, окрашивая собою степь,

словно колибри зависает, учуяв нектар.

Глине не стать царицей библиотек,

разобьют таблички все, кто встретится на пути.

И что останется векам, ради которых ее обжигали

крепче камня, складывали в прочные ниши?

Писец ловит пустельгу одним движением.

И она летит себе, а табличка живет с ее отпечатком.

«Допив кофе…»

Допив кофе,

она оставила чашку на столике

около двух таких же,

словно тут была компания,

сообразившая на троих.

«Я вышел вчера из комы…»

Я вышел вчера из комы,

И мы с тобой не знакомы.

Засыпана в каменоломне,

Я больше тебя не вспомню.

«Я знать не знал умершего соседа…»

Я знать не знал умершего соседа,

но смерть еще не старого мужчины

коснулась и расстроила меня.

А вот, когда бы знал его всю жизнь,

все, что замалчивают или пропускают,

быть может, сообщение о смерти

меня не огорчило бы совсем.

Но о тебе я помню, добрый друг.

Тебе оставлю два десятка строк,

должно хватить, чтоб не забыть меня.

«Помнишь, как она на тебя смотрела…»

Помнишь, как она на тебя смотрела,

та, которую ты меж подруг приметил,

чьи слова умны хоть по-детски наивны,

и в движениях своих совсем ребенок.

И скромна она и улыбчива была с тобою,

увидев тебя в шалаше и вчера на рынке,

и глаза большие темные отвести не сумела.

Но не пошлешь ты в дом ее отца подарки,

пусть в родительском доме дождется счастья.

Ты не молод, вдовец, и детей у тебя трое,

разве будет ей в радость судьба такая?

Пролетит неделя-другая, молитвы, праздник…

и она о тебе навсегда с другим забудет.

Ты мужик что надо и хозяин крепкий,

та вдова бездетная из Моава в твоем доме

на своем будет месте, войдет хозяйкой.

А о снах своих, где ты с ней играешь,

помни молча, знать о том никому не надо.

Никому не надо знать, как сердце ноет,

собирает по капле тайной страсти муки.

Пусть посмертными стонами разразится,

как уверяют в элегиях поэты Эдома.

На кругах ветра

И было это осенью,

в лучшее время года для такого.

– Ицхак, – сказал Авраам, —

укрепи эти сучья на ослах

и захвати еду в дорогу.

Пошел дождь, из первых, редкий недолгий.

– Набрось капюшон, Ицик, – сказал он, —

и иди к машине.

Был первый день

и были дороги тесны от автомобилей.