День 2

Всего лишь позавчера я свободно перемещалась по городу. Три дня назад —сидела на берегу реки, а четыре – бродила по лесу. Вчерашний день я почти не помню, так и стирается в памяти что-то весьма предсказуемое и однозначное, но при этом совершенно неожиданное. Вроде смерти. Я давно ожидала введения карантина, но не выбирала его, не была готова к нему. Испугавшись, что вслед за первым днем исчезнет второй, третий и e.t.c., я решила доверить бумаге внутренний хаос. Глядишь, из него сложатся движущиеся картинки.

Я и мои домашние – муж и дочь-подросток – обживаем новое пространство – сорокаметровую камеру с санузлом, небольшой кухней и (какое счастье!) крошечным балконом. Арендованная квартира недавно стала нашим временным пристанищем, а множество ее недостатков с лихвой компенсировались достоинством пешей доступности всего, что было так необходимо! Теперь остались лишь недостатки. Эта квартирка, как коза из известной притчи. Сейчас я еще верю, что избавлюсь от этой козы и то, что я не хранила прежде, а потерявши плачу, вновь вернется в мою жизнь, чтобы я могла вновь беззаботно перестать хранить.

То, в чем я остро нуждаюсь сегодня:

– Пение птиц

– Отсутствие звуков речи домашних в тот момент, когда я пишу

– Удобное кресло

– Мясорубка, оставшаяся на другой станции в движении по этапу переезда

– Морозилка, которая могла бы заморозить пельмени, которые я бы налепила, если бы у меня была мясорубка

День 3

Читала советы полярников о том, как выжить в карантин. На полярной станции прибегают к рассогласованию циклов: когда один просыпается, другой ложится спать. Вуаля, и у тебя появляется личное пространство. Им проще, у них полярная ночь.

То обстоятельство, что все мы – беспросветные жаворонки, сейчас изрядно мешает. Вчера я заказывала пение птиц, а сегодня оно меня разбудило в пять утра. Я не определилась, под что из этого приятнее просыпаться: под пение скворцов за окном или под топот «жаворонков» в квартире. Однако, скворцы позволили мне захватить немного личного пространства.

Мне нравится писать утром: вчерашний день уже прошлое, в него приятно заглядывать, отыскивать недостающие детали, прикладывать к еще более глобальному прошлому, сверяя по цвету и размеру и, наконец, приклеивать. Чтобы завтра искать в этой аппликации место новому прошлому.

Карантин продлили. Новость была ожидаемой, но около получаса я сидела, тупо глядя в пространство, путаясь в мыслях, ощущая себя вне времени и места. В глазах застыли слезы. Я стала каменным изваянием, в котором по досадной оплошности природы совершалась хаотичная когнитивная работа. Все прошло мгновенно, стоило только мужу обнять меня. Я и не знала, что мой муж – антипод медузы Горгоны. Надеюсь, что он не Персей.

Вчера моей бабушке исполнилось бы 97 лет. Война застала ее в восемнадцать в роли медсестры. На некоторых ее фотографиях глаза пропитаны ужасом бездны. На других – искрятся безудержным весельем, возможное лишь для человека, знакомого с адом. Я не помню ее глаз, смотрящих на меня, они всегда были преувеличены очками. Видимо, на такую степень запертых внутри переживаний нельзя глядеть иначе, чем через линзы.

Последние два года своей жизни бабушка провела в полном сознании, прикованная к кровати. В ее комнате не было даже телевизора. Сейчас мне безудержно ее жаль, тогда я испытывала к ней совершенно другие чувства. Я скучаю по ней…

Воспоминания о бабушке тесно связаны с квартирой, в которой я провела столько времени, сколько после не жила нигде: двенадцать лет. С года до тринадцати. Квартира находилась на втором этаже дома, а на первом располагалась пожарная команда: с тех пор звук сирены меня лишь умиротворяет. На крыше торчала каланча, мы поднимались на нее с папой по прогнившей лестнице: смотреть на звезды. На плоской крыше можно было загорать и рвать черешню с недоступных снизу веток. В окно был виден вечный огонь – сердце сквера напротив, оживавший в майские праздники нарядным потоком ветеранов. Кажется, бабушка не ходила туда никогда… А уж тем более никогда не говорила о войне.

В начале мая мы должны были переехать в собственную квартиру, так похожую на ту,