Причастные истории

Марина Тмин

В книгу вошли два рассказа. Сатирические, с оттенком иронии, забавные, немного гротескные и одновременно с этим реалистичные, "Про соседей" и "Живая драма" не оставят равнодушными никого, кто знаком с реалиями описанного в них времени.

Про соседей

один

Мы жили тогда с семьей на улице академика Павлова, в обыкновенном российском городке, каких в нашей стране многие тысячи. Ничем особенным ни город, ни район, ни улица не отличались. Во всей стране, от Владивостока до Москвы, можно было забрести на улицу Павлова, повернуть за универмагом «Подсолнух» налево и попасть во двор, как две капли воды похожий на наш. Развлечений не было практически никаких. Дворец Культуры, центральная площадь, небольшая часовенка, драматический театр, два детских сада да общеобразовательная школа. Люди развлекались, кто как умел.

Мужики собирались по вечерам у песочниц или на самодельных скамеечках, приносили из дому табуретки, раскладывали на газете закусочку. Два пузыря на весь коллектив, к девяти – до «Подсолнуха» за догонкой. Кто интеллигентнее – вытаскивал шахматы, но не найдя достойного соперника, соглашался «бахнуть рюмашечку». Гудели допоздна. Еще и в час ночи можно было услышать жалобное:

– Толя, я тебе последний раз повторяю: чеши домой, не то коптить твою колотить через четыре колена, спать будешь под дверью.

Толю этим было не напугать. Толя был философ. В ответ он кричал:

– Не напугать тебе меня, глупая баба, своими угрозами. Сон под дверью – понятие относительно неудобное. Теоретически все верно, а практически под дверью не поспишь. Либо перед дверью, либо за ней.

– Я сейчас спущусь и самым практическим понятием пьяную рожу твою до блеска начищу!

И Толя, осознавший бренность бытия, покорно отправлялся спать, спотыкаясь о свои же ноги в рваных домашних тапках. На ходу прощался с Семеном, самым молодым товарищем, который ввиду своего холостяцкого положения мог сидеть во дворе хоть всю ночь напролет. Семену завидовали все. А Семен, со своей стороны, завидовал всем остальным. «Какая радость сидеть тут одному, как истукану? Никому до тебя дела нет, никто не крикнет: «иди домой, Сема, греча стынет! Живу один, как перст, никто не приласкает, не приголубит». И Сёма переворачивал последний стаканчик, закусывал огурчиком и, шаркая ногами, шел в третий подъезд.

Женщины же, по обыкновению, занимались хозяйством, вели сплетни, собирались посидеть с подружками на кухнях. Пока кипел борщ, кто-нибудь жаловался:

– Никакого спасу нет! Срам, да и только. Моего выгнали с работы за то, что унес две фанерки. Никто не думает, что о семье позаботиться хотел. Уже два года перегородку заделать в ванной не можем. Моешься себе спокойненько, никого не трогаешь, и кому-нибудь в туалет приспичит, так хоть мочало себе в нос засовывай, через кочерыжку твою бабай. Подумал человек о семье, а его сразу – поперли. Убудет там, что ли, на их заводе? Этой фанеры, говорят, видимо-невидимо. И даже без товарищеского суда. Рассчитывайся, грят, и будьте здоровы. А как кормиться теперь – кто б сказал.

И женщина подливала себе еще чайку, кушала заварные пирожные и думала про себя:

– Вкусные! Небось, последние копейки выскребла. Мужик-то все пропивает.

А хозяйка сочувственно кивала, поддерживающе поглядывала, многозначительно вздыхала. Пододвигала поближе добротно разбавленный кипятком чай, как бы ненароком отодвигая подальше пирожные. А про себя:

– Чтоб тебе провалиться! Дорогие же! Куда ты лопаешь, корова ты эдакая? На пользу тебе только пойдет не покормиться пару дней.

Обе молча глядели в пустоты, погрузившись в свои мысли, пока вторая не заговаривала:

– А о детях и сказать нечего. Смотришь на них из окошка – не нарадуешься, красавец, силач, весь двор выстраивает, всеми командует, и статный, в мать пошел, не отца, тот-то и в лучшие дни только под определенным углом симпатичным казался. Чего я, дура такая, мамку не послушалась, да за Олежу не пошла, вот уж кто хорош собой был! И работать умеет, в Анапу каждый год жену возит, а мы в Кунцево ездим, картошку копать.

Хозяйка провожала печальным взглядом последнее пирожной, исчезавшее