Скрэтч

А вечером я встречалась с «солнышком» – так называлось голландское экстази. Когда жаркая огнедышащая ночь клуба нехотя уступала утренним лучам холодного солнца, я погружалась в такси.

Просочившись в свою квартиру, шла на балкон покурить. Понарошку затягивалась и, выдыхая всей грудью, пыталась освободиться от накопившейся за ночь усталости. На соседнем балконе тут же водружался мой сосед дядя Петя.

Огромный и жилистый, выцветшие рыжие вихри, остатки его шевелюры, теперь соплями висели вдоль лба, глаза теплились участием, а ржавая монтировка – продолжение его руки.

В стране шла приватизация производства. Я не знала, что это такое, и дядя Петя меня просвещал. Я цеплялась рукой за подоконник, пошатываясь на балконе. Железные балки подрагивали на ветру, казалось, ненадежная конструкция рухнет вместе с моей жизнью, но дядя Петя стоял непоколебимо и внушал уверенность. Растопырив ноги, как на палубе, он спокойно смотрел вниз и заводил речь, смысл которой сводился к тому, что его родной химический завод отжал Березовский, но он, дядя Петя, заслуженный инженер-технолог, знает, где скрыты две заветные гайки. Открути их, и завод улетит на воздух.

– Восемь месяцев зарплату не платит! – дядя Петя потрясал монтировкой. – Но скоро придет время!

Монтировка мощно обрушивалась на перегородку балкона, лязгала и визжала, а дядя Петя исчезал в своей квартире. Воздух угрожающе звенел.

Раньше он каждое Девятое мая выносил на улицу ордена своего отца, звезды гордо сияли на красном атласе подушки, и свежевыбритый дядя Петя в черном новеньком костюме сиял вместе с ними, раздавая детям ириски и батончики. А теперь каждое утро он стоял небритый в синих сатиновых трусах и, покачивая все еще гибким телом и неизменной монтировкой, орал из-за решетчатой перегородки балкона, обращаясь то ко мне, а то в пространство:

– Пердюк, сука! Завод целый, видала, внучка? – он смачно рубил рукой воздух, обрисовывая притулившийся вдалеке химический завод, и продолжал хрипеть:

– Завод, сука… спустил под откос завод целый! Э-э-эх-х-х! Бляди! Черти в аду их жрать будут!

Через минуту я видела его на улице. Шаркая тапками, в майке и трениках, монтировка болталась сбоку, дядя Петя не торопясь двигался за угол, пить водку. Там, в покосившейся пластмассовой палатке, продавались «йогурты» – прозрачные пластиковые стаканчики с сорокоградусной жидкостью.

А вечером я встречалась с «солнышком». Клуб золотился теплым светом, блестели стены и потолок. Над головой диджея сиял нимб, благоухал танцпол, шуршал винил и лопались от удовольствия танцоры. Жар, тепло и восторг. Я села за столик и, подставив лицо воображаемому солнцу, загорала. Мысли куда-то текли, валились, падали. Я сливалась с солнечной энергией и улыбалась. Щурилась. Иногда приоткрывала один глаз и посматривала вокруг. В пульсирующем желтом мареве дергались танцующие силуэты.

На подиум взошел следующий диджей. Он закатил глаза к небу, облизнулся и длинными татуированными руками выхватил пластинку из огромной серебряной коробки. Диск сверкнул в лазерах, ударил по глазам и, рассыпавшись тысячами жестких осколков, застрочил рокотом ритмичных барабанов.

А через секунда раздалось: «Скрэч-скрэтч-скрэч». Толпа взревела.

Я давно знала этого парня. Худой, в бейсболке козырьком назад, взгляд направлен глубоко в себя. Сутулый и небольшого роста, на подиуме он превращался в культовое изваяние, расправлял плечи и взлетал над пультом. Глаза переливались и брызгали теплом, словно из пульверизатора, руки метались, шаманили и обнимали. Он сверкал козырьком, поправляя наушники, и прыгал с ноги на ногу, распуская волны драйва. Внизу, тщательно извиваясь, изнемогали и скакали вместе с ним жрицы. Они тянули ручонки, пытаясь коснуться его кроссовка, и скулили: «Скрэч-скрэч-скрэч».

Когда-то мы оказались рядом в полосатой клубной гримерке. Он коснулся рукой моего запястья и тут же отдернул ледяные пальцы, словно обжегся. Выдавил свое имя:

– Скрэтч.

– Нанга-парбат, – мяукнула я в ответ. Он кивнул, улыбнулся, и стало понятно, что мы должны быть вместе навсегда.

Больше про него я ничего не знала. Но с тех пор он поглощал