Мой папа – Дон Кихот
Екатерина Дорн
Вот есть папа – и это самый любимый, самый сильный, самый лучший в мире человек! И есть папа, который алкоголик, лжец и нарушитель обещаний, которые ни за что нельзя нарушать. Но как примириться с тем, что это один и тот же человек? Особенно в тот момент, когда его не станет.
Иногда узел внутри затянут так туго, что думаешь «вот бы кто-нибудь умер». Просто потому, что иначе никак не распутать. И никого не спасти.
Господи поми-и-илуй, – тянут старушки-плакальщицы.
Комья земли стучат по деревянной крышке, листья носятся в панике, и ветер рвет с головы черный платок. Все плачут.
– Господи поми-и-илуй.
Я тоже плачу. Вот был человек и умер. А все хорошее и плохое, что он сделал, так и осталось жить на земле.
– Эй, Галчонок, вылазь из-под кровати.
«Три рюмки», – понимаю я. Это у меня от мамы – с первого взгляда безошибочно определять, сколько он выпил. И еще форма ногтей от мамы. А все остальное – его, папкино.
– Пошли, что покажу.
Если он веселый-превеселый – одна рюмка.
Если лицо у него обмякло и размазалось – две.
Если глаза косят и язык заплетается – три.
Если про спецназ говорит – четыре, не меньше.
А если что-то с грохотом падает в коридоре… Ох.
– Пошли-пошли.
Я не спешу. Нарочно прижимаюсь пузом к холодным деревянным доскам и отвожу глаза. Надо дать ему время встать на четвереньки и бессмысленно помотать головой, а потом опереться о стену и, наконец, подняться. Снова стать человеком.
– Ну и капуша, – хихикает папа.
Я выбираюсь. Мы двигаемся тихо, словно ниндзя. Шмыгаем вниз по лестнице мимо плачущей на кухне мамы, и спускаемся в подпол. Здесь темно, но папа дергает за шнурок, и лампочка под потолком начинает радостно раскачиваться из стороны в сторону и подмигивать нам. Люди, привет!
– Ложись, – командует папа, опускаясь на деревянный пол. – Только тс-с-с…
Я покорно ложусь. Прижимаюсь щекой к шершавым доскам и смотрю. По всему полу, сколько хватает глаз, тянутся тонкие серебристые линии, похожие на лунные дорожки. Узор настолько красивый, что сердце замирает.