Жизнь после жизни

Калле Каспер

«Жизнь для меня началась с появлением в ней Рипсик, и кончилась с ее уходом», – пишет герой этой повести после смерти жены. Но существует закон, он известен лишь избранным – тем, кому выпал талант подлинной любви: любимые не умирают! Ни на секунду не оставляют они возлюбленных. И задача последних – убедиться, что нет одиночества, что жизнь продолжается, и добиться, чтобы некогда начатое – вместе ли, порознь ли – было осуществлено…

Калле Каспер

Жизнь после жизни

Гоар – в Элизиум

«Талант есть благо самоценное и универсальное, и на наличие его, под сенью преходящей моды, д?лжно прежде всего обращать внимание – критика же, вместо этого, расставляя авторов по ранжиру, основывается лишь на моде»

    Марсель Пруст

Часть первая

1

«А ведь Рипсик-то нет», – думал я (часто, но отнюдь не коротко), сняв с медленно тянувшейся ленты черный чемодан – не тот, который таскала она, тот совсем истрепался, с ним я хожу только в прачечную, а другой, мой, большой, кстати, полученный даром, взамен на прежний, сломанный, от чехов, теперь они в Таллин уже не летают, а тогда их крылатые дилижансы несли нас с Рипсик на заветные просторы Европы, ибо Эстонию мы Европой не считали, так, жалкая провинция, но нравы и тут бытовали уже европейские, в частности, если твой чемодан кикался по вине авиатора, то он и выделял новый, но сегодня чемодан был заполнен не туфлями, майками, бельем, лекарствами и прочим нужным в путешествии добром, а книгами, притом книгами Рипсик, вот почему я о ней вспомнил. Ассоциация – колючка для памяти, не та ассоциация, которую создают, чтобы сбиться в толпу, а та, что теребит твою совесть, и даже странно, как я в воздухе о Рипсик не думал, ведь она ужасно боялась летать, не только из-за своего барахлящего вестибулярного аппарата, который вынуждал ее перед каждым выходом на посадку пить противную таблетку, вызывающую сонливость, но и просто, по-женски, боялась, что рухнем, она была жуткая трусиха и боялась всего, кроме смерти (рухнуть боялась, а умереть – нет, парадокс, но факт), а особенно – мышей, помню, как в ее последнюю зиму я страшно испугался, услышав как-то ночью шорох, то ли из гаража – мы жили на цокольном этаже, и за нашей стеной располагались гаражи сильных если не мира сего, то, как минимум, нашего дома, – то ли из пустоты в стене, весьма объемистой, поскольку через нее проходил стояк, вмонтированнный туда во время последнего ремонта – испугался не за себя, конечно, а за Рипсик – что она услышит и будет нервничать, а это может ухудшить ее состояние. Но Рипсик шорох к великому моему облегчению не услышала, она была глуховата, и мы иногда даже расходились во мнениях о том, на какую громкость поставить телевизор, когда слушали оперу.

Забитый книгами, чемодан, естественно, был неподъемен (удивительная вещь язык: неподъемен, значит поднять невозможно, но ведь поднимают!), раньше я, со своими частыми приступами радикулита, наверно, вообще с ним не справился бы, в путешествиях я ревностно следил, чтобы Рипсик не совала в него лишние тяжести, например, банку с вареньем, недоеденную где-то в Болонье или в Турине, что она, все-таки, умудрялась сделать тайком, а я потом, обнаружив дома «преступные улики», не ворчал, а доедал с удовольствием, ибо все итальянское – вкусно, но – если вернуться к радикулиту – Рипсик неоднократно говорила, что с возрастом эта болезнь ослабевает, как бы притупляется – как человек и сам тупеет с возрастом, и она оказалась права, как всегда, или почти как всегда. Возможно, она была права даже в том, что именно книги ее и убили (так она однажды сказала) – возможно, потому что это были не просто книги, а ею написанные, и заполняли они не только чемодан, который я сейчас уже катил к выходу, а всю нашу квартиру, не отрядами – но легионами расположившись и в задних рядах полок (задних, чтобы в передние поставить хоть некоторых прочих авторов), и под нашей замечательной, легкой, уютной кроватью, а те, которые ни там, ни сям не уместились, плесневели в подвале. «Издевательства» (а как их еще называть?), как известно, гонораров уже не платят, они рассчитываются с авт