1. Приговоренный к посредственности

Лейтмотив этого эссе так не вяжется с устоявшимся в литературоведении мнением, что наверняка найдутся доброхоты, которые постараются обвинить меня в очернении светлого имени Александра Сергеевича.

Уверяю читателя, цель моя – только справедливость. Только ради справедливости я решаюсь поспорить с устоявшимся мнением и попробовать утвердить иную идею, столь мастерски скрытую Пушкиным в пьесе «Моцарт и Сальери». А для этого нам необходимо (уже в который раз за историю литературоведения) вернуться к вопросу о «гении и злодействе».

Вопрос этот, как оказалось, еще не раскрыт до конца и ответ о совместимости гения со злодейством найден критиками не по-пушкински простой, однобокий и слишком уж прямолинейный.

Кто-то, не очень напрягая извилины, прочел, что «…гений и злодейство – две вещи несовместные…» и без трепета в сердце, без мысли в голове, не задумываясь о глубине вопроса, по-детски наивно вынес вердикт: да, несовместные! Приговорив тем самым Сальери к вечному позору не только как убийцу гениального Моцарта, но и как посредственного музыканта, как серую личность.

Именно этот последний пункт приговора (приговора к посредственности) и стал для Сальери убийственным. Именно этого приговора боялся Сальери при жизни, боялся даже пуще убийства. Именно его вынес он сам себе незадолго до отравления Моцарта, что, отчасти, и подтолкнуло его к преступлению. Именно его получил Сальери и после смерти.

Заслуженным был этот приговор или нет, мы еще будем выяснять ниже. Но вот он прозвучал, был подхвачен и растиражирован. Да и как же иначе, ведь сам Пушкин сказал устами Моцарта в маленькой трагедии, что гений и злодейство – две вещи несовместные.

Но позвольте, несовместные ли? И почему несовместные?

2. Не прототип, а образ

После смерти Сальери, в своем дневнике Пушкин делает короткую запись под заголовком «О Сальери». «Некоторые немецкие журналы, – пишет поэт, – говорили, что на одре смерти признался он будто бы в ужасном преступлении, – в отравлении великого Моцарта… Завистник, который мог освистать „Дон-Жуана“, мог отравить его творца».

Достоверных сведений о том, что Сальери действительно отравил Моцарта, не существует. Сомневающимся в этом я очень посоветовал бы ознакомиться с литературными трудами, исследующими данный вопрос, особенно с работами Б. Кущнера, в которых наиболее полно раскрывается указанная тема. Но нам интересен тот факт, что сам Александр Сергеевич всегда довольно скептически и даже критически относился к газетно-журнальным «сенсациям», сплетням и критике, о чем неоднократно высказывался в своих письмах, дневниках, стихах. Пушкинистам об этом хорошо известно. Тогда возникает вопрос: почему же, в таком случае, была сделана Пушкиным подобная запись?

Думается, ответ мы найдем в следующем размышлении. Скорее всего, к данной информации поэт отнесся не как к достоверному факту, что в принципе и не могло быть в силу его недостоверности. Он отнесся к ней как к зацепке, отправному пункту для осуществления своего замысла, развития сюжета и темы. Этот факт как бы стал почвой, способствующей раскрытию вопроса о гении и злодействе. Вопроса, который волновал поэта, возможно, уже давно.

Пушкину важен был не столько исторический, сколько творческо-поэтический подход к осмыслению поставленного вопроса. Недаром он пишет: «Завистник… мог убить». Исторически для него не так уж важно, был ли факт отравления, сама достоверность факта имела мало значения для Пушкина. Но для пьесы о губительной зависти, для сидевшего в голове поэта главного вопроса произведения о гениальности и злодействе, – это была находка. Находка материала для работы. Возможно, находка самой идеи. Ему необходим был отрицательный герой, злодей. И он был найден. Именно поэтому Пушкин так резко отзывается о Сальери в своей заметке. Уже здесь он как бы приближает его к литературному образу, к своему герою трагедии, и оправдывает необходимость этого героя.