Глава 1. МЕТАФОРА ЖИЗНИ

Детство накладывает на человека свой отпечаток, на всю жизнь, поэтому я так привязана своими мыслями к ощущениям, полученным в детском возрасте. Меня в детстве всегда мучили отношения между родителями, их вечные споры о том, что «для ребенка лучше». Сначала было страшно, что если я убегу из дома от их неразберих, то меня «схватят и украдут цыгане», как мне сказала бабушка Елизавета Орефьевна. Жалко было маму, потом папу, их обоих вместе, дядю Толю – он же тоже переживал бы, если бы я убежала из дома. Но я убегала всегда в детстве. Не то чтобы мне вовсе не хотелось от родных убежать, меня просто интересовало всё вокруг больше, чем сухари в батарее, которые сушила баба Лиза для птиц, бархатная скатерть бабани (по ней проводишь пальцами – и волны, волны волшебные стелятся – красиво!), – в миру бабы Ани, – вопли соседской девочки Оли Смирновой, которые меня шокировали своей отчетливостью. Через стенку интонации всех соседских разговоров были колоратурны, и не могли оставаться вне детского внимания. Когда я чуть-чуть подросла, то меня стала волновать жизнь моих родителей, а также исключительно все вопросы их бытия. От бесед папы с его родителями о здоровье и нравственности до его объяснений о происхождении чудовищных звуков за стеной, – и всё это мешало моим занятиям английским языком, чтением, а потом и музыкой, и просто даже простому человеческому ночному сну. Однажды, выйдя из спальни из-за ночных воплей за соседской стенкой, я попросила вежливо родителей:

– Отрежьте мне, пожалуйста, мои уши. Они мешают мне спать.

У моего папы был абсолютный слух, у меня – относительный, но я слышала через стенку всё, абсолютно всё.

Отношения моих родственников к ночным бдениям соседей над пришествием главы семьи в дом в несоответствующем виде формировало и мое отношение к ним и жалость к вечно плачущей Оле Смирновой, так что и я через стенку начинала тихо подвывать ей, понимая, как нелегко маленьким получить спокойную жизнь для рисования, развития и игры.

В детстве я не понимала всей трагедии жизни моего отца, когда ему надо было то же, что и мне: письменный стол, уединение и нормальное питание, новые картины для удивления. А еще – дружеское общение с его интеллигентными друзьями, где папа был центром внимания с его культурной программой: это были беседы о литературе, театре, культуре, иностранных языках. Мой слух ловил всё интересное: имя Мейерхольда, Марины Цветаевой, Александра Солженицына, – и это в 70—х годах прошедшего века, когда такого широкого доступа к книгам не было, и томик Цветаевой однажды попал к нам в дом из библиотеки ДК ГАЗ под строжайшим секретом и ровно на неделю. Но папе добраться до стихов Марины всеблагой можно было только через мое понимание, что читать книги для взрослых детям нельзя, а этого понимания-то как раз и не было. Так наперегонки с папой в 11 – 12 лет я прочла, выписывая в отдельную тайную тетрадь особенно понравившиеся мне стихи Марины Цветаевой, которую боготворила, и мифы Древней Греции, которые тогда в школьном обучении еще не присутствовали, и роман «Голова профессора Доуэля», письма Владимира Леви, романы Стефана Цвейга. Позднее, когда мои воспоминания детства улеглись и начали вытесняться новыми ощущениями жизни, я придумала себе лирическую героиню, девочку-школьницу, ее жизнь, полную тайн, жизнь ее родителей, в некоторых моментах схожую с жизнью моих родителей, особенно во фрагментах военного детства. Я написала однажды на новом листе открытой своей творческой тетради:

Жизнь моего отца – это растянувшееся харакири. Он отдал себя резать врачам, а мать «отрубила» ему голову транквилизаторами. Именно так японские самураи совершают харакири: сначала вспарывают себе живот, потом помощник, специально ожидающий по традициям обряда, отрубает самураю голову. И всё из-за недостатка денег…

Это была страшная метафора жизни. Денег не хватало всегда, но даже духом своим становиться перед деньгами на колени может только мать, когда ее ребенок умирает от голода. Буквально вчера в интернете я увидела фотографию крошечного человеческого существа, которое едва стоит на ногах, поддержи