– Ты должен об этом написать!

– Почему должен? Почему об этом? Я знаю много других историй.

– Каждый знает много такого, что можно рассказать, но не всё интересно слушать.

– Возможно, но почему именно об этом?

– А что ты имеешь в виду?

– Я? Обыкновенную историю с Сергеем Шаровым. Помните, мы вместе учились, но он был на другом потоке.

– Конечно. Вот и расскажи. Назови его другим именем и рассказывай.

– Я всё называю своими именами, когда рассказываю, иначе не стоит начинать. Вы боитесь, что его узнают в нём же самом? Во-первых, он уже совсем другой с тех пор стал, а во-вторых, мало ли Сергеев и Шаровых на белом свете, и почему бы некоторым из них не быть похожими друг на друга? А если кто-то другой будет похож ещё больше, скажут, что я про него написал, только сменил фамилию. Нет, надо всё всегда называть своими именами.

– Как хочешь.

– Как можешь.

– Но почему же всё-таки должен?

– Ты ещё не понял? Чтобы назвать всё своими именами. Потому что это носится в воздухе, и если не напишешь ты, напишет другой.

– Пусть пишет, может, у него получится лучше.

– Но ведь читатель не знает, что кто-то может написать лучше. В этом счастье. По крайней мере, читательское.

– Ты ошибаешься!

– Отказываешься?

– Нет, хочу понять своё право.

– Права поймёшь, когда прочтёшь авторский договор с издательством.

– На что же вы меня обрекаете? Я ведь читал «Театральный роман», это уж кроме того, что иногда заходил в издательства.

– Разве в этом дело? Пиши.

– Сначала посоветуюсь с Серёжкой.

– Ладно. Мы тебе будем звонить. Книги всегда интереснее рукописи.

– До встречи.

– До встречи.

Он лежал, упираясь локтями в песок и подсовывая растопыренные пальцы под следы, оставленные ещё вчера. Потом медленно поднимал ладонь и внимательно смотрел, как песчинки ссыпаются с растопыренных пальцев и складываются снова в однообразную жёлтую массу. От следов не оставалось ничего. Будто их не было.

Он делал так много раз подряд, и вдруг ему в голову пришла странная аналогия. Это не песчинки – годы. Годы, прожитые каждым человеком. Песчинка – год. Они складывают время, не то безликое, которое отмеряют календари, а живое, тёплое, человеческое. Он сел от неожиданной этой мысли и оглянулся: песчаная полоса тянулась вдоль берега моря, сколько хватало взгляда. Нет, значит, не годы, а дни, нет, даже минуты, каждая песчинка – минута. Он задумался. А может, секунда, прожитая человеком, каждым человеком земли. Давнишние секунды внизу, а свеженькие, новые – наверху. Секунда – песчинка, секунда – песчинка. Их гонит ветер, промывает волна, так же точно, как время гонит и прокручивает человека. Мир вбирает в себя то, что совершено в эти миги, несоизмеримо малые даже с одной человеческой жизнью, но всё же навечно остающиеся в мире. Остающиеся великими открытиями и малыми песчинками. Иначе нельзя. Время не может порваться, оно – бесконечная нить. Клад песка, песчинки, прислонённые одна к другой.

Он сидел совершенно озадаченный этим неожиданным ощущением времени.

Отпуск подходил к концу. Вернее сказать: закончился. Ещё два дня – и снова запрягайся на целый год. Два дня не в счёт – год пролетает, как неделя. Песчинки. Хорошо хоть не разучился думать. Одичал здесь совсем.

– Вик, одичали мы?

– Одичали, Серёга! Пора домой подаваться! Ну его, этот отдых.

– Послушай, а как насчёт кареты?

– Проводнику пятёрка – спишь в его купе, только не платишь за постель и имеешь три матраца!

– Порядок. Ставлю ему ещё полдюжины пива. Курортники за билетами – как в войну за хлебом.

– Помнишь?

– Отец говорил.

– Серёга, кто нас встретит?

– Намёк понял. Её нет в Москве. На практике.

– Ясно. Погуляем на свободе.

– Не обижался и раньше.

– Возможно. Но не было потребности.

– Не стоит об этом. Ты моё мнение знаешь. Я не могу сказать тебе ничего нового. Бесполезно. Жизнь. Песчинки.

– Ты к чему? – удивился Виктор.

– Посмотри, сколько песка! Не то что годы – секунды. Понимаешь?

– Смутно.

– Не все же оставляют глыбы, в основном песчинки. Да и глыбы со временем превращаются в песчинки – ветер, солнце, понимаешь? Да, в каждой глыбе и есть одна главная песчинка.

– Теплее.

–