О блудном сыне

Я был юн. Мне хотелось свободы.

Броды, казалось, знакомы все

на реке, что катила воды жизни

близко и вдалеке.

Поводырь мне не нужен. Без лоцмана

с лоцией обойдусь.

Пусть телефон не плещет эмоции,

не будит в эфире ни боль, ни грусть.

По проводам не текут мамины слёзы,

виртуозно точить камень души.

Я выбрался из апофеоза

любви на новые рубежи.

Не звонить, не писать, не откликаться,

упиваясь волюшкой всласть,

падать, карабкаться, подниматься,

только сила моя и власть.

А родители? Что родители?

В цепи отживших одно звено.

Зрители. Просто зрители,

для которых идёт кино

новой жизни. Кипящей чаши,

чаще сладкой, пусть даже яд

в этой чаше вином подкрашен,

всё равно нет пути назад.

Но однажды звезда упала

и сказала: «С отцом уйдём!»

Её гибель и стала началом

возвращения в отчий дом.

Бестолочь

Ничего не пойму

И бегу от сознания счастья.

Я чураюсь блаженства

неверности вечной весны.

А во сне мне кладут

воронёную сталь на запястья,

и глаза незнакомки моей

холодны и грустны.

Ничего в мире нет.

Он заполнен огнями рекламы.

Остальное всё призрак,

и каждый находит своё.

Я чураюсь блаженства

ещё не проигранной драмы

и не вижу финала

в не снятом маэстро кино.

Отпускаешь меня почему-то

с глухим безразличьем?

И на нежной щеке

не сверкает алмазом слеза?

Вот несчастье!

А счастье обще и безлично.

Примитивное кредо

не вбитого в стену гвоздя.

Как ни будь велика,

так мгновенна огромная радость,

но извечен и нем

за спиной твой тоскующий взгляд.

Горьким вкусом полыни

наполнена глупая сладость —

в беспросветной ночи

одному возвращаться назад.

Было былое

Очень тихо кралась в лето осень

Желтым садом, инеем, дождём.

И замерзли яхонтами росы

На окне зашторенном моем.

Никому окна не открываю,

Сплю в дому, нетопленном с весны,

И стола гостям не накрываю,

И не вижу розовые сны.

Все смешалось в этом странном мире:

Гул войны, пожар, вороний грай.

Слёзы радости и пляски на могиле,

Ноты арий и собачий лай.

Горлопаны, вставшие из пыли,

Крикнувшие: «Волю подавай!» —

Обещая, плакали и выли,

Рвали глотки, предрекая рай.

Это было. Все, конечно, было.

Выла вьюга, и снега мело.

Февралем забытым, хмурым, стылым,

Февралем все было, и прошло.

А потом вернулось неизбежно,

Как проклятье, как жестокий рок.

Бросилось открыто и небрежно

Той же датой, в тот же самый срок.

Жгу листы прочитанные книги

И читаю, чтобы дальше жечь

Помыслы, желанья и интриги,

Рвоту буден, разговоров желчь.

В доме холод, сырость, неуютно,

Дом нетоплен, говорю, с весны.

Осень накатилась тучей мутной,

И застыли капельки росы.

Это повторилось, круг свершился,

Чему быть, уже произошло.

Старый мир вандалами крушился,

Чтобы солнце нового взошло.

О дорогом

Жене Елене

В жизнь я только играю

И живу, не тужу,

Даже не представляю,

Как я ей дорожу:

Каждым летним закатом,

Каждой зимней зарёй,

На реке перекатом

И упавшей звездой.

Лесом, полем, долиной,

Где я в детстве бродил.

И зелёной сосёнкой,

Той, что дед посадил.

Как мне дороги дети

И родная семья,

Даже те, с кем на свете

Не сойдусь никогда.

Я гордячке Елене

О любви всё пою,

Когда летом варенье

На запасы варю.

И гуляю с собакой,

Глажу волны озёр,

И, прощаясь у трапа,

Помню тканый ковёр

Тех просторов, где дали

Переходят в леса

И, земли не касаясь,

Рвутся ввысь, в небеса.

Мне играть до забвенья,

Я живу, не тужу,

Просто каждым мгновеньем

Я теперь дорожу.

В степи

Какая синь! Какая глубина!

И солнца жар плывёт над жёлтой степью.

Всё смолкло. Штиль. И жизнь затаена.

Лишь облака ползут нечастой цепью.

Тех крыльев ледяная седина

Земли от зноя не спасает кожу.

Она растрескалась, она обожжена,

Истлела вся до тонкой пыльной дрожи.

Но в пепле обожженного песка

Сверкнёт медянки бронзовое тело,

Кузнечик прыснет с горького куста

Полыни от тоски сухой и белой.

Не вынеся кружений степняка,

Из колеи заросшей прянет птица,

И зуммером какого-то жучка

Немая степь на полдень огл