Поэзия

Самый конец года

Не хлебом единым,

но хлебом едимым

жизнь теплится в теле еще,

хоть полночь все ближе,

да засветло выжил,

задвинув последний расчет

на годы ль, на зиму,

где сумерки снимут

уставшую, хрупкую явь

и вязкая вещность

скользнет в бесконечность,

как двинуться по небу вплавь.

Ночные границы

смутны, а приснится

земная какая-то херь…

Но все же земная:

лопух за сараем,

от ветра подпертая дверь,

приметой упадка

раскисшая грядка

от поздних декабрьских дождей.

Снег выпал и стаял,

случайная стая

скворцов остающихся, с ней

как будто полегче

в усилиях певчих,

хотя размывается сон.

А, может быть, вовсе не сон, а начало

иных вдохновений, чтоб суетность спала

до следующих похорон

стихов, нисходящих

в какие-то чащи

за память, покуда нужда

всплывет по тревоге —

от мыслей о Боге

не деться и нам никуда.

От мыслей о смерти

в дневной круговерти

пустые звонки от судеб,

лишь ночью бессонной

как крохи от шмона —

раздаренный, съеденный хлеб

сумы ли, тюрьмы ли,

в которой прожили

пустячную жизнь сгоряча,

в казенной опале

себя раздавали.

Да теплится как-то свеча…

К ностальгии

1

Седьмая зима от того перепада,

где думал, до берега не дотяну.

В моей ностальгии не грусть, а досада,

что, вроде, и корни пустил здесь – в плену

у той же с рождения данной поклажи,

где выбор естествен: тяни, знай, свое.

И груз не избыть языка, пейзажа,

хоть вяло пытаемся как-то вдвоем.

Телесная ж тяга свои предъявляет

права, поминая простате, костям:

твоя ностальгия скорее по маю

воздушному и по октябрьским путям,

заваленным листьями. Что ж, половина

зимы отошла, за средину январь

уже заступил, ностальгия чужбину

почти приютила… Но снова, как встарь,

весна не спасает: хоть небо яснее —

вновь родина фальши полна и вранья,

былой нечитатель со мною стареет

в плену ностальгии такой, как моя,

когда задыхаешься в невыразимом

желанье каких-то несбыточных благ

любви, вдохновенья… Все мимо и мимо

надежды, да и от себя ни на шаг,

от зависти к музыке, той же стихии,

как космос, что вширь без времен и краев.

По жизни сходящей скорей ностальгия,

по детству, отплывшему в небытие.

2

Время лести прошло, резать – не говорить

правду-матку пора: обнищала порода.

Мы увозим детей в невозможности быть

в пейзаже бескрайнем со странным народом.

Это страшно сказать, не пеняв самому

за такую же трусость все десятилетья,

как с подачи бандитов кремлевских тюрьму

и бараки сбивали, где канули в «нетях».

Где ВОХРА тоже наша, а третья власть,

голосистая, с ромбиками институтов —

тоже наши студенты, червонная масть,

не с «любви» ли к отчизне сползла в проституток,

что-то зная. Но выжить, да так, чтоб деньжат

прикарманить иудиных – выдался случай

повседневный, увы… Мы увозим ребят,

чтоб забыли, как нам за оградой колючей

поживалось, и, вроде, любилось, и вро…

Черт! Как тянет скатиться в угар ностальгии

и опять по инерции (вот уж народ!)

петь в пришедшие годы, как в 40-ые,

позабыв, что фашизм на фашизм не к лицу

выдавать за победу, вернувшись на нары.

Растереть треть людей, чтоб опять к подлецу

возвратиться… И в будущем тоже по старой

парадигме: опять маслом вниз бутерброд

и опять виноватить во всем инородцев

за опричнину, за… Разве это НАРОД?

Мы увозим детей, что еще остается…

3

Что от Бунинской ностальгии:

юность, чувсвенность, пейзаж,

бесконечная грусть России,

та, которой не передашь

многословием – лишь намеком

чуть коснешься ее слегка,

как любовь, что сошла с потоком

снега вешнего, облака,

уплывающие куда-то

в шепот леса, в степную тишь,

где за вся и за все расплата.

Ту Россию не возродишь…

Но склониться пред этим чудом

до того, как вечный покой

подойдет… Есть язык покуда,

искареженный, но живой.

4

Старая, старая сказка: избушка ль, сарай,

передом к нам повернись, приюти постояльцев…

С первым дыханьем не мы выбираем свой край —

он принимает заблудших, гадая на па