Убиты под Москвой

Константин Дмитриевич Воробьев

75 лет Великой Победы. Детям о войне

Константин Дмитриевич Воробьёв (1919–1975) – писатель, участник Великой Отечественной войны. Будучи кремлёвским курсантом в звании лейтенанта воевал под Москвой. Под Клином в декабре 1941 года контуженным лейтенант Воробьёв попал в плен и находился в Клинском, Ржевском, Смоленском, Каунасском, Саласпилсском, Шяуляйском лагерях военнопленных (1941–1943). Дважды бежал из плена, возглавил партизанскую группу.

Повести «Крик» (1962) и «Убиты под Москвой» (1963) – правдивый рассказ об обороне Москвы осенью 1941 года.

Во время нахождения в подполье в 1943 году Воробьёв написал автобиографическую повесть «Это мы, Господи!» (опубликована в 1986 г.) о пережитом в плену. Это произведение такой художественной значимости, что, по словам В. Астафьева, «даже в незавершенном виде… может и должно стоять на одной полке с русской классикой».

В основу рассказа «Немец в валенках» (1966) положен реальный факт из лагерной жизни. В Саласпилсе в лагере для военнопленных встретился Воробьёву охранник, который проникся сочувствием к пленному русскому и стал приносить ему хлеб.

Действие рассказа «Уха без соли» (1968) происходит в мирное время, но страшные отзвуки войны еще долго не затихнут в сердцах тех, кто ее пережил.

Для среднего школьного возраста.

Константин Дмитриевич Воробьёв

Убиты под Москвой

Повести и рассказы

© Воробьёв К. Д., насл., 2019

© Илл. на обл. Салтыков М. М., 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

Убиты под Москвой

повесть

Нам свои боевые

Не носить ордена.

Вам – всё это, живые,

Нам – отрада одна:

Что недаром боролись

Мы за Родину-мать.

Пусть не слышен наш голос, —

Вы должны его знать.

Вы должны были, братья,

Устоять, как стена,

Ибо мёртвых проклятье —

Эта кара страшна.

    А. Твардовский

1

Учебная рота кремлёвских курсантов шла на фронт.

В ту пору с утра и до ночи с подмосковных полей не рассеивалась голубовато-призрачная мгла, будто тут сроду не было восходов солнца, будто оно навсегда застряло на закате, откуда и наплывало это пахучее сумеречное лихо – гарь от сгибших там «населённых пунктов». Натужно воя, – невысоко и кучно над колонной то и дело появлялись «юнкерсы». Тогда рота согласно приникала к раздетой ноябрём земле, и все падали лицом вниз, но всё же кто-то непременно видел, что смерть пролетела мимо, и извещалось об этом каждый раз по-мальчишески звонко и почти радостно. Рота рассыпалась и падала по команде капитана – чёткой и торжественно-напряжённой, как на параде. Сам капитан оставался стоять на месте лицом к полегшим, и с губ его не сходила всем знакомая надменно-ироническая улыбка, и из рук, затянутых тугими кожаными перчатками, он не выпускал ивовый прут, до половины очищенный от коры. Каждый курсант знал, что капитан называет эту свою лозинку стеком, потому что каждый – ещё в ту, мирную, пору – ходил в увольнительную с такой же хворостинкой. Об этом капитану было давно известно. Он знал и то, кому подражают курсанты, упрямо нося фуражки чуть-чуть сдвинутыми на правый висок, и, может, поэтому самому ему нельзя было падать.

Рота шла вторые сутки, минуя дороги и обходя притаившиеся селения.

Впереди – и уже недалеко – должен быть фронт. Он рисовался курсантам зримым и величественным сооружением из железобетона, огня и человеческой плоти, и они шли не к нему, а в него, чтобы заселить и оживить один из его временно примолкших бастионов…

Снег пошёл в полдень – лёгкий, сухой, голубой. Он отдавал запахом перезревших антоновских яблок, и роте сразу стало легче идти: ногам сообщалось что-то бодрое и весёлое, как при музыке. Капитана по-прежнему отделяли от колонны шесть строевых шагов, но за густой снежной завесой он был теперь почти невидим, и рота – тоже как по команде – принялась добивать на ходу остатки галет – личный трёхдневный НЗ. Они были квадратные, клёклые и пресные, как глина, и капитан скомандовал «Отставить!» в тот момент, когда двести сорок ртов уже жевали двести сорок галет. Капитан направился к роте стремительным шагом, неся на отлёте хворостину. Рота приставила ногу