Хромой

Иван Николаевич Пальмов

Когда надежды быть не может, еще может остаться вера. Не обязательно верить в чудо, и без чудес порой происходят немыслимые вещи.

Темно и совсем еще рано я выползаю через сто раз проклятую дверь, у которой замок висит слишком высоко, чтобы добраться с моей высоты. Ее больше и нет – высоты этой, я перебираюсь разве что не ползком, подпираю руку табуретом стоящим здесь лишь для одной цели, на нем никто не сидит, он и не для того. Это уже не первый табурет, о них целая история. Зачем они мне? Ну, так чтобы открыть дверь, чтобы выйти, уж для чего пока и сам не знаю, но выходить надо. Когда-то я был выше, не на пару сантиметров, гораздо больше. Ну, сколько там были мои ноги… а они были черт их дери (прости Господи). Ушли от меня, слава богу, не на войне, а по простой житейской потребности. Потребность она всегда ведь есть, а не одного только волка ноги кормят. Меня они тоже кормили, там стоя на высоте, карабкаясь по крышам и возводя те громадины, что подобно тому дому, в котором живу, создаются для обычных людей. Им не нужно прыгать к своим замкам, чтобы дотянуться. Ах, да табурет-то. Табурет не первый. Я выхожу и за собой запереть мне нужно, так же как и в начале, открыть, а в запертую квартиру табурет не поставишь, вот и стоит он в подъезде. Рассказывать, почему табурет не один? Так однажды пришлось просидеть до самого вечера. Да еще и без табурета, хоть он мне и не для того.

Я рассказываю эти истории для себя. Диалога в них нет, просто чтобы занять мысли, они ведь не должны прекращаться. Ага, я вышел, закрыл, табурет стоит, сажусь на скейт. Я уже привык на нем, может на каталке и легче, но причины, по которой у меняя ее нет, сводятся к одному – я не хочу в ней выглядеть жалко. Да, конечно и стоит скейт подешевле, но это не суть. Спускаюсь, об том как я это делаю, тоже стоит упомянуть особо. Культями я держу доску, сжимаю как могу, руки на перила и пошел вдоль стеночки, происходит все долго, тяжело, хоть и всего второй этаж. Поднимается дед навстречу, он живет этаже, наверное, на четвертом и каждый раз для него этот подъем мучение, да еще похлеще моего. Но вот он замечает меня, здоровается – я отвечаю, он начинает смеяться. Смеется надо мной, а мне уж и не обидно, я смотрю на него и сам смеюсь, а еще как представлю, как это все выглядит, в самом деле, смешно. Я проползаю мимо, он проходит и едва он не скрывается за следующим пролетом, обязательно что-нибудь скажет. Мне иногда кажется, что он нарочно это придумывает, ведь вижу, что сказать нечего, а он все равно что-то брякнет и идет, как отчитался для спокойной души. Внизу не заперто, хорошо. Впрочем, может и плохо, было б заперто табурет бы не крали, с другой стороны, в таком случае его бы пришлось с собой переть еще и вниз. Нет, хорошо, что не заперто. Еду. В колесиках стоит хруст от песка, а песок повсюду, хоть и есть какой тротуар, все равно весь в песке, кто б его мыл. (это и не вопрос вовсе). Подшипники смазаны, перемазаны на доске по сотому кругу, а ехать он, лучше не едет. К остановке пришли и ладно. Я жду одного только троллейбуса, больше сейчас ничего не идет, пятый час как ни как. На улице зябко, ну Бог с ним, что май месяц, а ночами всегда зябко. Теплее я не одеваюсь, на мне только толстовка с капюшоном, а поддену еще чего, потом жарко станет девать некуда. Кругом черное, но синеет больше и больше, а потому это уже и не ночь. Засветло надо приехать, надо одному только мне, никто же не гонит, но позже уже станет не то. Я на самом-то деле, наверное, только затем туда и езжу, чтобы смотреть. Видеть большую дорогу, высокие дома, парк неподалеку, когда кругом никого и только ты один. Думаешь себе, что эта красота для тебя только и строена. Люди гонят эту красоту, одним только своим движением, не скажу присутствием, поскольку есть памятники совсем как люди, но они стоят и с ними так же красиво. А эти идут, шевелятся, дай Бог, чтобы и дальше шевелились, но среди безмолвной красоты утреннего города они лишни. Что уж люди, когда и само солнце выглядит лишним, пусть приходит себе, с розоперстой толпой и гулом, а пока не мешай тишине, пос