Вино. Веранда. Вечер

Андрей Манушин

Пять коротких рассказов о любви, дружбе и вопросах, не дающих покоя. Истории, где реализм в каждом слове. Разговоры, которые нужны, чтобы думать и находить вдохновение уютным вечером или пасмурным утром.Фото на обложке с сайта Pixabay.

После полуночи

14 октября меня перевезли в новую клинику. Это место было лучше предыдущего. Врач, казалось, понял, что я пытался ему втолковать. Врачи вообще задают странные вопросы, такие глупые подчас, что мне хочется рассмеяться им в лицо. Но я боюсь их. За их милыми и одновременно холодными улыбками скрывается что-то страшное. Я знаю это. Я перестал доверять им, после того как отказался отвечать на вопросы одного из них о моей семье. Меня не проведешь. Они спрашивают не за тем, чтобы поддержать разговор, как все. Они хотят узнать, есть ли у меня близкие, чтобы отнять их. Если никого нет, я покажусь беззащитным пленником их садистских наклонностей, а если они есть, то подставлю их. Никогда не быть откровенными с докторами – это я уяснил. И я не ответил ему, но он продолжал все спрашивать и спрашивать, и я понял, что он хочет отнять у меня все. Тогда я бросился на него, так и не проронив ни слова. Я не мог больше слушать этого человека. И вот тут его лицо перестало улыбаться, оно исказилось каким-то животным страхом. Он закричал, и двое санитаров выкрутили мне руки, а потом я неделю провел у себя в комнате.

Я много думал тогда, и, похоже, понял, как сделать всех людей счастливыми. Позже сосед говорил мне, что я нес полный бред, но что он понимает, сумасшедший? Быть привязанным к кровати страшно, но думаю, дело было в веществах, которые они кололи мне. Я не верил врачам. Но нового доктора не интересовала моя семья. Он спрашивал, почему меня перевели. Я с готовностью принялся доказывать ему, что Виктория тут совсем не при чем. Её нельзя было в это впутывать.

Я не был влюблен в нее. Когда ее привезли к нам, я сам считал себя ещё новеньким. Она писала мне небольшие телеграммы на обрывках конфетных фантиков. Она всегда ела конфеты и всегда угощала меня. Я не был влюблен в нее, но я чувствовал, что живу здесь ради нее. Она была моей леди. Не помню, когда узкие коридоры психиатрической больницы стали превращаться в улочки средневековой Барселоны, но как только она посетила мою комнату впервые, я поклялся самому себе, что буду служить ей, как это сделал бы Дон Кихот на моём месте. Санитары так и называли меня, смеялись и иступлено хлопали своей шутке. Я всегда не любил их, но когда Вика появилась в нашем отделении, я их возненавидел. Они смели смотреть на нее. Они разговаривали о ней.

Однажды один из них схватил ее в коридоре за руку и притянул к себе. Он ухмылялся и трогал её. Я видел её бледное, красивое, испуганное лицо. Я ничего не соображал. Она рассказывала мне потом, что я ревел и бил этого санитара шахматной доской, пока тот не перестал сопротивляться. Мне было стыдно только за то, что она видела его изуродованное лицо, ведь леди не должна смотреть на такое. Целый месяц, пока меня держали в карцере, санитары глумились надо мной, а потом стал приходить он. Он колол мне какую-то дрянь, из-за которой я переставал понимать, в каком я положении, где, и кто я. Это был тот самый санитар, из-за которого я здесь оказался, и вместо головы у него было одно сплошное месиво – палитра розового, бардового и пурпурного. Он мстил мне, посещал каждую ночь снова и снова, даже когда меня выпустили из карцера. Приходил, пока мне не сказали, что от ударов шахматной доской он скончался. Мне стало легче, хотя я и не поверил.

В одну ночь я проснулся от того, что поезд, в котором я ехал, начал наклонятся. Как будто вот-вот сойдет с рельсов. Поганые наркотики. Я очнулся. Вика трясла меня за плечо и улыбалась. Я никогда раньше не видел ее такой счастливой. Дверь в отделении была открыта, комнаты соседей тоже не были заперты. Мы шли по пустому темному коридору мимо столовой. На столе лежали ключи. Пустые бутылки и стаканы с бурой дрянью стояли тут же. Санитары храпели. Мы поднялись на третий этаж и вошли в зал для персонала. Тут были телевизоры, тренажеры, компьютеры и сте