Я порою говорю о ней – о смерти

Я это вижу через начищенное до неестественного блеска стекло в крошечном окне принадлежащего мне замкнутого пространства.

При свете дня они перемещаются по строго расчерченным чёрным линиям, в одинаково серых одеждах, соблюдая заданные маршруты. Их движения безнадёжно выверены. На их лицах – либо холодное безразличие, либо отрешённая усталость. И они понимают, что сойти с вектора, заступить за черту – означает гибель.

Лишь изредка кто-то с искажённой гримасой бросается за невидимое ограждение, как в спасительный бассейн, и, разбиваясь о земную твердь, остаётся лежать между фонарными столбами.

Когда ночь наступает подошвами на моё стекло, стирая очертания города, сквозь тёмную жижу сумерек я наблюдаю зелёных светлячков, поднимающихся с обочин, где горбились обездвиженные тела, навстречу мерцающим звёздам…

В какой-то момент кажется – я схожу с ума. Но старик с родниковыми глазами, возникший возле меня, произносит – это действительность, которая существует независимо от тебя. В ней есть всё – и плохое, и хорошее. Важно – на что ты обращаешь внимание.

Всесожжена

Всесожжена.

Безнадеждным закатом

и тишиной, выедающей грудь.

Счастью недлинному – горькой расплатой

стал мой кострами истерзанный путь.

Воспоминанья небывших объятий,

крики в ушах – нерождённых детей.

Будто себя – под иконой, распятой —

вижу за дверью, слетевшей с петель.

Всесожжена.

Чёрной завистью в спину.

Грозами – их не смогла я понять.

Временем всесожжена. И отныне

моя

голая кость

не боится огня.

Каприс Паганини

Воспалённые веки,

обнажённая грудь.

Мне бы голые ветки

тишиной обернуть.

Мне сорвать бы улыбку

с безрассудной луны.

На душе моей скрипке

нет четвёртой струны.

Две гвоздики на стеле —

от заплаканных муз.

Я на простыни белой

к облакам поднимусь.

Запылают рябины

где-то там, в вышине,

под каприс Паганини

на четвёртой струне.

Кровавым браслетом

Моё горло —

как жерло вулкана.

Мои мысли – качели сомнений.

Ах, луна! ты взошла слишком рано…

Убегаю —

от собственной тени.

Я не знаю,

где горше увязнуть —

на постели в телесной болезни

или в мыслях – они словно язвы

на душе.

Словно тысячи лезвий…

Шрам на шее —

я спрячу под локон,

а безумство – за чёрной оправой.

Губы – алым гранатовым соком,

тень догнавшую – под руку,

справа.

И пойдём мы на людях,

открыто,

по широким центральным проспектам…

Только с губ моих дождиком смытый

сок на шее —

кровавым браслетом.

Выпита любовью

Утихла, отступила боль.

Я приняла надёжное лекарство.

И утро раннее – уже не столь

гнетуще. И страдающей от астмы

вот этой улочке, среди домов

зажатой, сдавленной (едва ли дышит) —

осколок неба, лишь глоток – само

спасение, скатившееся с крыши…

Я чувствую физически – меня

как ластиком стирают с чьих-то клеток,

из памяти, ненужную, из сна —

прочь! по спине безжалостною плетью…

На коже – красные рубцы.

На сердце – чёрные ожоги.

Зачем же так? Возьмите образцы

моей четвёртой группы крови. Боги

сказали – я больна. Больна душой.

Но это не чума, не тиф, не так ли?

Прочтите некролог… Диагноз мой:

любовью выпита —

до дна.

До капли.

Глазами к небу

Заломила руки к небу – вою!

Звёзды, звёзды – сотни чьих-то глаз…

И мосты, склонившись над Невою,

эхо сброшенных

хоронят фраз.

Я, наверное, достойна плахи.

Нет спасённых.

Обогретых – нет.

И сама, стреноженная страхом,

задыхаюсь криками во сне.

Лёд реки.

Под ним луною – лица.

А гудок над шпалами – орёт.

Неизлеченные раны птицы,

неспасённость брошенных, сирот.

Безголосистые дни – напрасны.

Не прочесть завещанное мне.

Звёзды

тихо падают и гаснут,

возвращаясь криками во сне.

И надев суконную рубаху,

спящих окрестив – кем дорожу,

голову повинную на плаху

я глазами к небу

положу.

Была лишь тенью…

То белый голубь на окне,

то лучик, в облако продетый…

Мне говорили люди – нет,

а я доверилась приметам.

И я, беспутная, молясь,

всегда надеялась на чудо.

Пр