Все поправимо. Хроники частной жизни

Александр Абрамович Кабаков

Новая русская классика

Александр Кабаков (1943–2020) – прозаик, журналист, драматург; автор нашумевшего «Невозвращенца», изящного «Беглеца», ироничных «Московских сказок» и других произведений.

Жизнь героя романа «Всё поправимо» Михаила Салтыкова – жизнь целого поколения на фоне полувековой истории. С необыкновенным вниманием к деталям быта ушедшей эпохи Салтыков вспоминает детство в военном городке в 1950-е, азы фарцовки и джаз в 1960-е, стиляжью юность и зрелость, которая пришлась на годы перестройки; здесь и любовные похождения, и предательство близких, и доносы, и пропавший клад, и растворившиеся без следа деньги.

Роман «Всё поправимо» удостоен премии «Большая книга».

Александр Абрамович Кабаков

Всё поправимо. Хроники частной жизни

И идут дни за днями, сменяется

день ночью, ночь днем —

и не оставляет тайная боль

неуклонной потери их —

неуклонной и бесплодной,

ибо идут в бездействии,

все только в ожидании действия и – чего-то еще…

И идут дни и ночи, и эта боль,

и все неопределенные чувства и мысли,

и неопределенное сознание себя

и всего окружающего и есть моя жизнь,

не понимаемая мной.

    Иван Бунин

© Кабаков А.А., наследники

© ООО «Издательство АСТ»

Пролог. Дом престарелых

Теперь, когда все уже ясно и кажется, что по-другому и не могло случиться, да и не имеет никакого значения, как могло бы случиться, потому что все уже произошло и будет идти дальше, как идет, и ничто не остановит эту колесницу, пока не изотрется ось, и не разлетится все к чертовой матери, и не рухнет вон с дороги в овраг, и не пронесется мимо новый экипаж, – теперь я пытаюсь понять, как же мы жили тогда, как доживаем теперь.

Мне, собственно, и делать-то уже больше нечего, кроме как пытаться понять. Им пока нет нужды, они еще гонят вовсю, не думая о силе трения, победившей нас и уже их предупреждающей еле слышным сквозь грохот гонки скрипом. Они уже знают, конечно, что трение побеждает всегда и на финиш приходит без соперников, но им не до этого, да и нет давно тормозов.

Я же хочу увидеть нас там, на скрывшемся в пыли старте, в бешенстве соперничества, на последних кругах, разглядеть очертания исчезнувшего навсегда и понять, на каком повороте вырывается вперед и уходит, увеличивая отрыв, будущий победитель – и когда переворачивается и, разбрасывая колеса, летит кверху тормашками в огне и грохоте.

Я просыпаюсь тяжело и лежу несколько минут, вспоминая, что еще жив – ночь прошла без сна, болела, как всегда, нога, и только лиловый рассвет дал недолгий покой. Потом я откидываю одеяло и с отвращением рассматриваю в свете ночника рваные шрамы над левым коленом. Да, повезло – обе пули вошли в мягкое.

Натянув тренировочные штаны и сунув щетку в футляре в карман теплой куртки, тихо встаю и иду чистить зубы – дай бог здоровья моим ребятам, все платят и платят за приличную богадельню, на две комнаты сортир с душем. Ожидая очереди – послеинсультный сосед, с которым делим умывалку, встает рано и копается долго, а потом еще долго мычит, извиняясь, – я рассматриваю себя в высоком зеркале, зачем-то повешенном в нашем общем тамбуре. Огромный, нелепый, с косой бородой седыми клочками, становлюсь все больше похож даже не на Льва Толстого, а на глупый, несоразмерно большой памятник низкорослому графу. Бороду надо бы подстричь, да лень возиться, корячиться перед зеркалом, заглядывая искоса.

За седыми космами, за редким пухом вокруг плеши во всю голову, за глубокими складками и мелкими бумажными морщинами вокруг набрякших подглазий, за косо выпирающим под самой грудью животом я пытаюсь разглядеть мальчишку, похожего на маленького японца, с тощими руками и ногами-палочками, юного пижона с блестящим пробритым пробором, огромного тяжелого мужика с неизменным выражением упрямого презрения к миру на уже слегка оплывшем лице…

Ничего не видно. Смотрит в зеркало, напряженно щурясь, высокий обрюзгший старик. Увидеть их всех удается только ночью, лежа без сна с закрытыми глазами, прислушиваясь – спокойно ли дышит? – к иссякающей рядом жизни.

Что ж, дождусь ночи.

К