I

Осень все увереннее хозяйничала в городе. Темнело рано.

Я возвращалась домой, поскальзываясь на листьях, прилипших к мокрому асфальту. В плоских лужицах вспыхивали огни фонарей, капли, срываясь с веток, стучали по зонтику, мимо проплывали громады троллейбусов, и бледные лица в освещенных окнах причудливо искажались тонкими струями дождя. Терпко пахло влажной землей.

Внутри меня дрожал тончайший стеклянный шар. Казалось, стоит долить в него чуточку, как зыбкое равновесие нарушится, чувства хлынут наружу, и чем все кончится, неизвестно. Наталья настаивала, что это невроз из-за летних событий, и советовала сходить к врачу. Жуков, похоже, думал иначе.

Я частенько ловила на себе его беспокойный взгляд, и мне это не нравилось. Однажды он подошел ко мне и спросил:

– Ну, что с тобой?

И погладил по голове. Я заплакала. Борька растерялся: плачущей он меня никогда не видел.

Я рассказала, что каждую ночь в мои сны врывается Куницын, я смотрю в его перекошенное ненавистью лицо, на ствол пистолета, раздается выстрел, и я просыпаюсь от боли в сердце и собственного крика. Борька молча гладил меня по макушке, дул на волосы, а потом неожиданно спросил:

– Полторанин не объявлялся?

– Нет, – зарыдала я во весь голос.

– Ну, ничего, ничего, – приговаривал Жуков, – все будет хорошо, поверь мне. Ты же веришь мне, правда? Я ведь тебе никогда не лгал!

И скорчил смешную рожицу. Я всхлипнула и рассмеялась. Борька обрадовался.

А сейчас я брела домой, пытаясь разобраться, чего в душе моей все-таки больше: печали или тихой радости? И с чего бы этой радости взяться, когда одиноко и мокро, а все лучшее осталось в теплых, сверкающих летним дождем днях?

***

Лето пролетело диковинной птицей, уронив в руки мне, Жукову и Ромке Шантеру по сияющему перу. И теперь мы не знали, что с этим делать.

Паломничество к синему валуну и знакомство с озерным монстром могло показаться нереальными, если бы не странные изменения, которые в нас происходили. Днем я старалась о них не думать, но по ночам мне снились кошмары, будто тело покрывает чешуя, а плечи оттягивают тяжелые перепончатые крылья… Я расправляю их, делаю с крыши шаг и парю над ночным городом, блестящим от дождя, а внизу переливаются и мерцают огни… Жуть и невероятное чувство свободы переполняют меня! Жуть от того, что я – это уже не я, а пьянящее чувство свободы – от счастья полета…

Просыпаясь, я лихорадочно осматривала себя, но чешуи не обнаруживала и успокаивалась до следующего кошмара.

Не знаю, что снилось ребятам по ночам, но дневной головной болью для нас по-прежнему было исчезновение Алексея Стасевича, чей «Пейзаж с дождем» я мечтала приобрести. Как ни старались его коллеги Федор и Соломон, – но отыскать парня не удалось, и мы решили, что он погиб. Тем более, что доказательства были налицо. Но неожиданно ниточка потянулась к Житовичскому монастырю, где, по слухам, появился удивительный иконописец.

Наш отчаянный коллектив занимался тогда поисками пропавшей машины Ферзя – солидного бизнесмена, сумевшего снять на фотокамеру возле монастыря странных людей в черном. Это была запутанная история, которую, вроде, удалось разгадать, хотя мы и не были в этом уверены. Клиента наше полужурналистское, полукриминальное расследование устроило, он нам заплатил, но Жуков, Шантер, и я нутром чувствовали: это еще не конец.

Во время поисков мы случайно наткнулись на иконы в крестьянской избе, и не поверили глазам: это была кисть Алексея! Образа народ считал чудотворными, монашеская братия никого к автору не допускала, и мы не поняли: то ли монахи удерживают его насильно, то ли, наоборот, от кого-то прячут? И самое главное, – Алексей это или нет? Может, мы все-таки ошибаемся? То есть, с одной стороны, появилась надежда, которой мы были безумно рады, а с другой, выходило, что Алексей сам приложил руку к имитации своей смерти, во что было трудно поверить. Истину надлежало выяснить в ближайшее время, но в душе каждый из нас решил, что Стасевич жив: его манеру письма подделать было невозможно.

Но самыми сладкими и болезненными для меня были мысли о Полторанине. Он возник в моей судьбе внезапно и так же внеза