Почти три года. Ленинградский дневник

Вера Михайловна Инбер

Вера Михайловна Инбер (1890–1972), знаменитая поэтесса, прозаик и переводчица, стала свидетелем всех потрясений XX века: трех революций, Первой мировой и Гражданской войн, Блокады Ленинграда…

«Признаки голода: то худеют, то отекают. Стареют от раза до раза, словно их тронула рука гримера. И гример этот – Голод. Человек с крестом, идущий пешком через весь город. Подлинная Голгофа» – записала Инбер в январе 1942 года. В блокадном Ленинграде ее голос звучал по радио, она читала стихи в госпиталях, в лютые морозы ездила выступать на фронт. Блокадный дневник Веры Инбер «ПОЧТИ ТРИ ГОДА» – именно столько длилась Блокада – одно из самых честных, откровенных и пронзительных свидетельств того страшного времени, когда артобстрелы, бомбежки, голод и смерть превратились в повседневный быт ленинградцев.

Сама Инбер отказалась покинуть осажденный город, потому что в Ленинграде остался ее муж, профессор медицины Илья Страшун, автор фундаментального труда «Русский врач на войне».

ВПЕРВЫЕ В ОДНОЙ КНИГЕ публикуются блокадный дневник Веры Инбер и все стихотворения поэтессы, посвященные Блокаде Ленинграда, в том числе легендарная поэма «Пулковский меридиан».

Вера Михайловна Инбер

Почти три года (Ленинградский дневник)

© ООО «Яуза-каталог», 2020

Ленинградский блокадный дневник автора

1941 год

22 августа 1941 года.

Разъезд № 7

Две бомбовые воронки, слившиеся в одну громадную, разбитая цистерна, земля, бурая от нефти, сгоревший паровоз под откосом. И тут же довоенная надпись: «За курение – под суд!» Заплаканная беременная стрелочница (вот-вот родит) тоскливо держит флажок…

Мы снова стоим. Укрытые березовыми ветвями, идут навстречу товарные платформы с машинами и частями машин: это ленинградские заводы. И по степени свежести ветвей можно судить о времени, проведенном поездами в пути.

Маховики, станки, большие и малые зубчатые колеса, плоскости, треугольники. Отдельные части смазаны жиром и обернуты пергаментной бумагой. За платформами – теплушки с семьями рабочих. В одной из них – дети на нарах. Ребячьи головы, тесно прижатые одна к другой, смотрят в окно теплушки. Ни одной улыбки.

В Москве мне рассказывали, что при поспешной эвакуации одних яслей каждому ребенку написали на ручонке его имя химическим карандашом. Но по прибытии на место всех выкупали, смыв таким образом имена. Пришлось вызвать из Москвы матерей, чтобы они опознали своих детей.

А одно дитя так и осталось неопознанным.

Ох, Москва!.. Она не оставляет, следует за мной, ранит сердце. Все вспоминается мне мой полугодовалый внучонок Мишенька, как его увозили в полотняном картузике, великоватом для его головенки, в распашонке и кофточке.

Внесенный в детский вагон, он лежал спокойно, разглядывая всех блестящими глазенками и ухватив рукой собственную ножку. У меня не хватило сил еще раз войти в вагон взглянуть на него. Так и увезли…

Наш поезд тронулся, наконец. Товарный – тоже. Он – из Ленинграда, мы – в Ленинград. Долго провожали друг друга глазами.

23 августа 1941 года.

Неизвестная станция

Остановились на рассвете. И вот – стоим. Станция неизвестная, вокзал далеко. Ни самолета в воздухе, ни выстрела на земле. Уж лучше бы гремело и грохотало, все было бы легче.

Наш вагон неразговорчив, да и пустоват. В одном купе идет нескончаемый дорожный преферанс, но тихо, словно под сурдинку. Генерал-лейтенант, задумчиво насвистывая, объявляет масть. Военный инженер то и дело выстукивает трубку о край стола – тихий звук, похожий на постукивание дятла. Трубочный дымок выплывает в коридор, слоится, утончается, повисает в солнечном луче. Порой становится так тихо, что кажется – поезд идет по мху.

За все это время только в Волхове пролетели над нами два «ястребка» и прошел мимо небольшой отряд морской пехоты – сверкнули на солнце золотые якорьки… И все.

Справа и слева от рельс – воронки, наполненные водой. Она здесь набегает быстро. Вдоль телеграфных столбов тоже воронки, но маленькие. Немцы бомбили экономно, по-немецки: крупные фугаски тратили только на полотно, а на линию телеграфных проводов клали бомбочки помельче.