Прикосновенье рук к открытой ране.

А он хотел всего лишь уберечь

От этой боли, впитанной годами,

Изгиб её, как будто детских, плеч.

    Диярова Надежда, 2019 год

Машка

Машка. Она была самой младшей здесь. Может, поэтому в ней ещё сохранился этот живой взгляд? Другие были какие-то… Видимо, уже привыкли к здешним порядкам. В одно время вставать, в одно время завтракать, в одно и то же время занятия, отбой… И так каждый день, круг за кругом. Не было в них того стремления, азарта, жажды жизни. Только серость, размеренная пыльная серость. Наверное, рано или поздно, это случается с каждым воспитанником интерната.

Но Машка. Нет. Она была совсем не такой! Кроткая, светлая, тихая с живым, васильковым взглядом. Пушистые волосёшки, пшеничного цвета, аккуратно собранные в косички. Тихое журчание детской, наивной речи или звонкий, переливистый, колокольчиковый смех. Такую невозможно было не любить.

Тем более было странно видеть её здесь, на полу, в тёмном углу заваленного мусором, холодного, сырого чулана. Ворох грязных тряпок, кипа прошлогодних газет, кукла с оторванной ногой и выбитым глазом. Из-под старого одеяла торчала грива лошадки-качалки. Здесь же, на полу валялись в куче переломанные танки, самолётики, ракеты вперемешку с разобранными солдатиками.

Машка тихо плакала в углу, прижимая к груди плюшевого мишку с оторванной лапой. Перепачканное платьице едва прикрывало разбитые коленки. Голубой бант с одной косички распустился и теперь грязным комочком валялся здесь же, в углу. Вторым бантиком Машка тщетно пыталась привязать мишкину лапу. На худеньких плечиках тяжким грузом лежало детское горе. По щекам катились горькие слёзы, из разбитой губы сочилась кровь…

– Не отдам! Всё равно не отдам! – шептала Машка, прижимая медведя к груди.

И да, Машка была третьей. Третьей от Солнца…

Гришка

– Мама, мамочка, смотри! Ну, смотри же, какой огромный! – Гришка разжал кулачок, и на Катину ладонь выпал чёрный пузатый жук.

– Ого, какой! Ты где его такого взял?

Жук, кажется, был не очень доволен, что его потревожили. Вальяжной походкой он добрался до края ладони и плюхнулся в траву.

– Ну вот, ушёл, – слегка насупился мальчуган.

Катя виновато глянула на сына. Гриша стоял на коленках и рылся в траве, пытаясь отыскать беглеца. Ветер трепал его расстёгнутую куртку. Взъерошенная рыжая чёлка и россыпь золотых веснушек напомнили Кате Сергея.

– Боже мой, как же ты на папку-то похож, – едва слышно сказала она и, уже громко, – Ничего, Гришка, мы сейчас нового найдём!

Она только успела наклониться над травой, как Гришка громко вскрикнул и залился отчаянным плачем. Он протягивал Кате свою трясущуюся ладошку, из которой торчал ржавый гвоздь. Кровь красными бусинами падала на землю.

Катю затошнило, в глазах помутнело…

Она очнулась в больничной палате, смутно вспоминая произошедшее, тот крик, испуг, Гришкины глаза, полные боли и отчаяния.

Рядом сидела Катина мама. Кате 16. Никакого Гришки не было. И не будет…

Валерий Степанович

Лена Сергеевна провожала мужа в командировку. Где-то в гостиной фоном болтал телевизор. Новости, вроде. Вечерний выпуск.

– Лена, ты мне бритву положила?

– Ага, там сбоку увидишь.

– А носки, Лена, носки положила?

– И носки. Под бритвой сразу.

Валерий Степанович торопился, время поджимало, а чемодан ещё не собран. Это была его вторая командировка за последние пять месяцев.

– Лена. Лена! Галстук, Лена! – не унимался Валерий Степанович.

Лена Сергеевна вошла в гостиную. На комоде лежал галстук. С экрана телевизора смотрели на Лену весёлые глазки пятилетней малышки. Лена добавила звук. Это была ориентировка: «Девочка пропала два дня назад. Была одета в белый сарафан, розовую кофту, на правой руке браслет из перламутровых бусин, красные сандалии, на голове розовый бант. Все кто…»

– Лена! – вдруг раздался голос мужа, – Лена! Галстук где?! Я опаздываю, Лена!

– Да бегу уже! – Лена бросила пульт на диван, схватила галстук и направилась к мужу.

Валерий Степанович, оказывается, уже оделся, не хватало только галстука. Безупречно отутюженные брюки, начищенные ботинки, бордовая рубашка. Лена купила её на юбилей Валере.